Желание Байрамгельды уйти на канал стало настолько острым, нестерпимым, что он готов был в любую минуту бросить дом, семью, работу и без оглядки бежать на трассу капала. Там следом за первой начался штурм второй очереди — от Мургаба до реки Теджен. Газетные сообщении о том, что происходит на трассе, читать спокойно он не мог.

По-прежнему все упиралось в семью. Не так-то просто ее оставить. И все же как-то раз Байрамгельды решил поговорить с женой.

— Хочешь уехать? Поезжай, — как бы равнодушно ответила она, но в голосе ее нетрудно было уловить обиду.

Не поднимая глаз и не глядя на мужа, она продолжала:

— Ты уедешь… а что же будет со мной, с детьми? Дом без хозяина — сирота.

Огульмайса закрыла лицо руками, встала и ушла в другую комнату, оставив на полу растерянного и готового заплакать ребенка.

— Ну, вот, — нахмурился Байрамгельды, поднимаясь вслед за женой, — даже поговорить нельзя!..

Спустя несколько дней после этого разговора к нему зашли отец и мать. Потолковали о сельских новостях, колхозных делах, родственниках и потом уже, перед самым уходом, Курбан-ага сказал сыну:

— Говорят, ты на канал собираешься?

— Давно мечтаю об этом.

— Погоди немного. Детей не бросай…

— И так давно уже жду. А с детьми и без меня ничего не случится. Ведь не на век уезжаю. На неделю, на две. Ну, самое большее — на месяц. Что тут страшного?

— Все верно, сынок, — вступила в разговор Оразгуль-эдже, — но мне Майсу жалко. — Свекровь ласково взглянула на сноху. — Как же ей, такой молоденькой, жить без мужа? Старуха была бы, куда ни шло. Я тоже прошу: повремени с отъездом-то… Не спеши…

Прошло еще пол года. Это было время стремительного штурма Каракумов. В рекордный срок строители проложили русло второй очереди Мургаб-Теджен протяженностью сто сорок километров.

В день пуска воды состоялся митинг строителей, жителей окрестных сел и города Мары. По обоим берегам канала пестрели плотные толпы людей, в ясном небе над ними бушевало раздуваемое ветром алое пламя знамен, транспарантов. С трибуны выступали ораторы. А когда была ликвидирована перемычка и вода рванулась в готовое русло, над полями долины прокатилось мощное «Ура!»

«Все здесь было впечатляющим, волнующим, незабываемым.

И все-таки сильнее всего поразили Байрамгельды строители. Они показались ему людьми другого мира — не очень понятного, но сурового. И отпечаток этого мира лежал на всем их облике. Они и ходили как-то по-другому: стремительно и деловито, не обращая внимания ни на кого. И улыбка у них была вроде бы иная, не улыбка, а какая-то гордая усмешка. И голоо был не такой, как у всех, а грубоватый, с хрипотцой, словно надорванный криком в бескрайнем морском просторе. Даже цвет лица и тот был иной; на их лицах лежал коричневатый загар степных раздолий и крутого пустынного солнца.

Прошло и это торжество.

И снова в жизни Байрамгельды наступили будни — ровные, похожие друг на друга, как близнецы. И маршрут его оставался неизменным: из дома — в поле, с поля — домой. И так изо дня в день, из месяца в месяц.

И сам он как будто не изменился: ни внешне, ни в отношениях с людьми. По-прежнему он был приветлив со всеми: с женой, детьми, родственниками и друзьями. Но на душе было невесело. И несмотря на то, что он тщательно это скрывал, иногда им овладевали задумчивость, скука, замкнутость, на лице появлялось грустное выражение, выдававшее его душевное состояние.

И если раньше он рвался в поле, радуясь его нарядному виду, когда оно, осыпанное желтыми цветами, набирало силу, обещая большой урожай и праздничное ликование в конце года, венчавшее нелегкий труд хлопкоробов, то теперь и поле почти не радовало его. Он водил свой культиватор вдоль рослых цветущих кустов и делал это как бы механически, бездумно. Недалеко от Байрамгельды — только в обратном направлении — вел культивацию Клычли Аширов.

Жарким день близился к концу, стало прохладнее и можно было бы продолжить работу, но Байрамгельды, остановив трактор, сошел на землю и прислонился к его высокому колесу. Клычли тоже остановился, спрыгнул в борозду и, перешагивая через кусты, подошел к Байрамгельды.

— Не могу! — негромко, но с явным отчаянием произнес он.

— Что случилось? Чего не можешь? — спросил Клычли, с тревогой глядя на друга.

— Работать не могу, — простонал Бапрамгельды. — Здесь, на этом поле, ребенок может справиться, девчонка из восьмого класса. А мне, такому здоровому, разве такую работу надо?..

— Ах, вот оно что! Тогда действительно надо уходить, — решительно посоветовал Клычли. — Давай завтра подадим заявление и… уйдем вместе. А?

Байрамгельды был бледен, глаза смотрели устало. В знак согласия он кивнул головой и отвернулся. Поставив машины на отведенную на краю поля площадку, механизаторы разошлись по домам.

А рано утром они уже поднимались на веранду колхозного правления. Узнав, что председатель у себя, они прошли в его кабинет.

— Что так рано? — спокойно спросил вошедших Вели Дурдыев.

— Вот заявления принесли, чтобы ты на канал нам разрешил поехать, — по праву старшинства заговорил Клычли Аширов.

— На канал, говорите? Хорошо, — произнес башлык[4]. И снова внимательно посмотрел на ранних посетителей. По характеру он был человеком сдержанным, не злобным. Никогда ни на кого не кричал и даже не повысил голоса.

Башлык — председатель.

И внешностью своей председатель довольно резко отличался от других. Он весь был густого, темно-шоколадного цвета, почти черный. Вероятно, поэтому-то так резке и выделялись на нем ослепительно белая сорочка, белые зубы и желтоватые белки глаз.

— Уйдете вы, другие уйдут, а кто же будет пахать, сеять растить урожаи, бороться за честь родного колхоза? — мягко спросил башлык.

— Мы и будем бороться! — ответил Клычли.

— Каким образом?

— Канал строить будем. Как же нашему колхозу без воды? Да и всей республике?

Сделав паузу, председатель спросил:

— А я все-таки не пойму, зачем вы собрались уходить? На канале что… лучше, чем в колхозе?

— Мы лучшего не ищем, Вели-ага, — скромно ответил Клычли Аширов. — Мы не с корыстной целью…

— Тогда и смысла нет уходить. И здесь заработки хорошие.

Клычли задумался. Он даже голову склонил на бок, словно прислушивался к какому-то тайному голосу, который подсказывал ему слова, какими можно было бы объяснить председателю истинную цель отъезда на канал.

— Как бы тебе сказать, Вели-ага, чтобы ты понял нас, — медленно подбирая слова, начал Клычли. — Ты знаешь, что есть рыба, которая любит тихую заводь, прекрасно в ней живет и никуда из нее не рвется. Но есть другая рыба. Она любит быстрину. Такая рыба для тихой заводи не годится. Она погибает в ней.

— Значит, на быстрину захотели? — принимая лукавый вид, спросил Дурдыев. — А если и я захочу?

— Твоя быстрина здесь, Вели-ага, в колхозе, — весело, в тон председателю ответил Клычли.

— А твоя? Я еще как-то могу понять Байрамгельды: он молод, жизнь для него, как говорится, впереди. Ну, а ты? Немолодой ведь! До сорока, наверно, уже немного осталось. Работал бы себе потихоньку в колхозе и был бы счастлив. Нет! И ты туда же, за молодым… Байрамгельды, а ну-ка, давай твое заявление…

Наложив на нем соответствующую резолюцию, Вели-ага вернул заявление и, обращаясь к Аширову, сказал:

— А ты, Клычли, малость погоди. Всех отпустить сразу не могу. Будьте здоровы!

Друзья вышли из кабинета и им стало не по себе от этой встречи с башлыком, поломавшим им план а совместном отъезде на стройку. Настроение у обоих было невеселое.

Перед отъездом Байрамгельды пригласил Клычли на прощальный ужин.

К этому вечеру Огульмайса готовилась целый день пекла, варила, жарила…

Вечером, как только стемнело, пришел Клычли.

Так плотно и с таким аппетитом, как сегодня, на проводах Байрамгельды, он, пожалуй, не ел уже давно. От съеденной пищи и выпитого чая ему трудно стало дышать, неудобно сидеть. Он уже и ложился на спину, на бок, на живот — и все не мог устроиться как следует. Заметив страдания гостя, Байрамгельды подбросил ему пару подушек. Положив подушки друг на друга, Клычли обхватил их руками и навалился грудью. Теперь он чувствовал себя, как говорится, наверху блаженства и был бы не против пофилософствовать о чем-нибудь важном, глубокомысленном. Он счел, что самой подходящей для данного момента будет тема разлуки и начал быстро ее развивать с таким расчетом, чтобы своими рассуждениями хоть немного подсластить горький привкус расставания своего друга о молодой женой.