– Да там же. Мешки. Каждый – это часть тела. Он разрезал жертву на куски и каждый из них запаковал, точно рождественский подарок. Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?

Конечно да.

Именно так поступаю и я.

Есть что-то странное и обезоруживающее в присутствии на месте убийства при ярком свете дня. В лучах солнца Майами самые гротескные убийства выглядят антисептическими. Постановочными. Как будто в Диснейленде на новом аттракционе не для слабонервных. Дамерленд[3]. Пищевые отходы просим выбрасывать только в предназначенные для них контейнеры.

Не то чтобы вид расчлененных тел когда-либо действовал мне на нервы, о нет. Меня немного возмущают изуродованные, у них нехорошие флюиды – неприглядная картина. Все остальное не хуже, чем тощие ребра в мясной лавке. А вот новичков и случайных гостей от сцен убийств тянет блевануть, и по какой-то причине здесь они блюют намного меньше, чем на севере. Видимо, солнце снижает остроту восприятия. Оно все очищает, делает опрятнее. Может быть, потому я и люблю Майами. Такой чистый город.

В Майами уже пришел чудесный жаркий день. Каждый, кто с утра надел пиджак, теперь гадает, как бы от него избавиться. Увы, на неухоженной парковке такого места не найти. Здесь пять или шесть машин да мусорный контейнер. Его запихнули в угол рядом с кафе; позади него – розовая оштукатуренная стена с колючей проволокой сверху. Тут же задняя дверь в кафе. Угрюмая молодая женщина сновала взад-вперед, делая на копах и техническом персонале быстрый бизнес, подавая café cubano и pasteles[4]. У горстки разномастных копов в пиджаках, которые околачиваются в местах убийств – то ли чтобы помелькать и оказать давление на следствие, то ли чтобы быть в курсе, – теперь появилось еще несколько развлечений. Кофе, пирожок и пиджак.

В банде криминалистов пиджаков не носят. Рубашки для боулинга из вискозы с двумя карманами катят им больше. Я сам такую же ношу. Рисунок на ткани – черные барабанщики вуду и пальмы на ярко-зеленом фоне. Стильно, но практично.

Я направился к ближайшей вискозной рубашке в группе сгрудившихся вокруг тела людей. Она принадлежала Эйнджелу Батисте-не-родственнику[5], как он обычно представляется. «Привет, я Эйнджел Батиста, не родственник». Эйнджел работал в отделе медэкспертизы. В настоящий момент он сидел на корточках перед одним из мусорных мешков и заглядывал внутрь.

Я присоединился к нему. Мне самому интересно увидеть, что там в мешке. Все, что могло вызвать у Деборы такую реакцию, заслуживает, чтобы на это взглянули.

– Эйнджел, – я присел рядом с ним на корточки, – что мы имеем?

– Что ты подразумеваешь, говоря «мы», белый юноша? – спросил он. – На сей раз у нас нет крови. Ты без работы.

– Я слышал. Это сделали здесь или просто сюда выбросили?

– Трудно сказать, – покачал он головой. – Мусор отсюда вывозят два раза в неделю, так что этому дня два.

Я обвел взглядом парковку, затем заплесневелый фасад «Касика»:

– А что мотель?

– Там еще проверяют, – пожал плечами Эйнджел, – но не думаю, что найдут что-нибудь. Раньше он просто использовал ближайший контейнер. Хм…

– Что?

Карандашом Эйнджел оттянул край пластикового мешка.

– Посмотри на разрез.

Конец расчлененной ноги торчал наружу и на ослепительном солнце выглядел бледным и исключительно мертвым. Фрагмент заканчивался лодыжкой, ступня была тщательно отделена. Кусочек маленькой татуировки – бабочки – остался, только одно крыло было отрезано вместе со ступней.

Я присвистнул. Почти хирургическая точность. Этот парень очень хорошо работает – так же хорошо, как и я.

– Очень чисто, – произнес я.

И это так, даже не считая аккуратного разреза. Я никогда не видел такой чистой, сухой, аккуратной мертвой плоти. Превосходно.

– Me cago en diez[6] на «хорошо и чисто». Выглядит незаконченным.

Наклонившись, я заглянул глубже в мешок. Там ничего не двигалось.

– По-моему, вполне законченно.

– Посмотри, – Эйнджел приоткрыл другие мешки, – вот эта нога, он разрезал ее на четыре части. Почти как по линейке или типа того. И эта тоже. – Тут он показывает на первую лодыжку, которая вызвала у меня такой глубокий восторг. – А эту он разрезает всего на две части. Что за хрень?

– Я точно не знаю. Может быть, детектив Лагуэрта вычислит?

Мы с Эйнджелом посмотрели друг на друга, стараясь сохранить на лице серьезное выражение.

– Может, и вычислит. Почему бы тебе самому не спросить ее?

– Hasta luego[7], Эйнджел.

– Не сомневайся, – ответил он, не отрываясь от содержимого пластикового мешка.

Несколько лет назад ходил слушок, что детектив Мигдия Лагуэрта попала в отдел убийств благодаря тому, что с кем-то спала. Если разок на нее взглянуть, можно и купиться на эту информацию. Чтобы выглядеть физически привлекательной в этаком мрачноватом аристократическом стиле, у нее есть все необходимые атрибуты и в нужных местах. Настоящая художница: прекрасный макияж и одета очень хорошо – шик от «Блумингдейлса». Но слух не может быть правдой. Начнем с того, что, хотя внешне она выглядит очень женственной, я никогда не встречал женщины, которая была бы настолько мужеподобной в душе. Она жесткая, амбициозная в самом эгоистичном смысле. Кажется, ее единственной слабостью остаются рекламные красавцы на несколько лет моложе ее самой. Так что я совершенно уверен, что Мигдия попала в убойный отдел не через секс. Она попала в убойный, потому что она кубинка, играет в политику и умеет лизать зад. В Майами такая комбинация намного полезнее секса.

А Лагуэрта очень, очень хороша в лизании зада. Прямо мировой класс! Она лизала зад всю дорогу, пока шла к высокой должности следователя отдела убийств. К сожалению, это такая работа, где ее способности в облизывании тылов уже не нужны, а детектив она бездарный.

Такое бывает: некомпетентности чаще воздается, чем наоборот. Так или иначе, мне приходится с ней работать. Чтобы понравиться ей, я употребил солидную долю своего шарма. Это оказалось легче, чем можно подумать. Каждый способен добиться расположения, если только не брезговать лукавством, если все время говорить тупые, банальные, вызывающие тошноту слова, те, которые обычно человеку не дает произносить совесть. К счастью, у меня совести нет. Я их произношу.

Когда я приблизился к небольшой группе, собравшейся возле кафе, Лагуэрта допрашивала кого-то на своем реактивном испанском. Я говорю по-испански, я даже немного секу по-кубински. Но из десяти слов Лагуэрты я понимаю только одно. Кубинский диалект – позор испаноговорящего мира. Кажется, что весь разговор – гонка под невидимый секундомер, цель которой – за три секунды выплеснуть как можно больше слов без единого гласного звука.

Чтобы уследить за таким разговором, существует одна-единственная хитрость – знать, что человек собирается сказать, прежде чем он это скажет. Что, кстати, способствует той клановости, на которую часто жалуются некубинцы.

Человек, которого поджаривала Лагуэрта, был невысокий и коренастый, черноволосый, с индейскими чертами лица. Его явно напугали ее диалект, тон и полицейский значок. Отвечая, бедняга старался не смотреть на Мигдию, и, казалось, это заставляло ее говорить еще быстрее.

– No, no hay nadie afuera, – тихо и медленно произнес он, глядя в сторону. – Todos estan en cafe[8].

– Donde estabas?[9] – спрашивала она.

Человек взглянул на груду частей тела и быстро отвел взгляд.

– Cocina. Entonces уо saco la basura[10].