– Что вы несете! – возмутилась Матильда. Но пылу у нее заметно поубавилось.

– Можно подумать, вы не знаете, – отчеканила рыжая, глядя ей прямо в глаза. – Если бы не делишки вашего отца, никогда бы Теодор не стал вашим мужем! И нечего тут говорить о любви, сударыня. Сядь, Теодор! Нам еще должны принести десерт. А эта пусть кричит, сколько ей влезет, коли охота себя на посмешище выставлять.

Теодор посмотрел на любовницу – и медленно опустился на место. На скулах Матильды выступили красные пятна.

– Теодор! Я этого так не оставлю! Ты пожалеешь!

– Можно подумать, я не жалею, – с самого дня свадьбы!

Судя по всему, Теодор дошел до той опасной точки, когда готов был выложить все, что накопилось на душе; это ошеломило его жену сильнее, чем оскорбление.

– Не смей так говорить! – возмутилась молодая женщина. – Не смей, слышишь? Или я все расскажу моему отцу!

– Довольно, Матильда, – оборвал ее муж со скучающей гримасой. – Хочешь, я пошлю ему со следующей станции телеграмму? «Отдыхаю в Ницце с подругой, желаю и вам того же. Зять». А то твой отец скоро доработается до удара – ни одного дня свободного.

– Ах, вот о чем ты мечтаешь! – крикнула Матильда. – Чтобы он умер! Скажи, а может быть, ты хочешь, чтобы я тоже умерла? Ты ведь этого хочешь, да?

И тут Мэй услышала слова, от которых у нее перехватило дыхание.

– Да, – спокойно ответил Теодор, глядя в лицо жене и улыбаясь нехорошей улыбкой, от которой его рот искривился. – Меня вполне устроило бы, если бы ты упала под этот поезд. – Он перегнулся через стол и прошипел: – Довольна?

Матильда отшатнулась, сдавленно всхлипнула, стиснула сумочку, словно в ней заключалось ее спасение, и бросилась прочь. Она бежала, как слепая, наклонив голову, и по пути налетела на край стола, за которым сидели Амалия и Мэй.

– Осторожнее, сударыня, – сухо сказала баронесса, подхватив стоявшую на столе вазочку, едва не упавшую от толчка.

Ничего не ответив, Матильда выбежала из вагона. Дверь захлопнулась с резким стуком.

Если англичанину случится стать свидетелем скандала, он непременно попытается превратиться в столб, шкаф, или стул, или во что-нибудь столь же деревянное и неодушевленное. Сердца разобьются, глаза ослепнут от слез, судьбы людей уже никогда не будут прежними, и тут англичанин оживет, повернется к вам и учтиво скажет что-нибудь вроде: «Сегодня прекрасная погода, не правда ли?»

Мэй изо всех сил пыталась не подавать виду, что слышала и видела происходящее. С ее точки зрения, этого требовали приличия, но душа ее разрывалась между любопытством, негодованием и сочувствием. По правде говоря, она вообще впервые в жизни видела семейную суету, потому что ее родители жили душа в душу, а их соседи и знакомые были – или казались – до отвращения добропорядочными. И юная Мэй чувствовала себя сейчас, как Ливингстон, впервые ступивший в дебри, кишащие неведомыми чудовищами. Тут до нее донеслись слова Амалии.

– Скандал – это как карточная игра, – задумчиво заметила баронесса. – Вы играете в карты, мисс Мэй?

Слегка оторопев от сравнения, Мэй призналась, что иногда играет с братьями, но в шутку. Амалия кивнула.

– Можно сказать, что в отношениях скандал – нечто вроде главной ставки, и разыгрывать ее надо, во-первых, хладнокровно, а во-вторых, умело, когда у вас на руках все козыри. Если же у вас ничего нет, кроме шестерок и сомнительной мелочи, то лучше воздержаться. Иначе результат будет именно таким, какой мы наблюдали.

– Вы шутите? – недоверчиво спросила Мэй, оглядываясь на соседний столик.

Теодор и его рыжая спутница как ни в чем не бывало разговаривали вполголоса, смеялись и поедали десерт. Коммивояжер, которому принесли заказ, время от времени поглядывал на них, чему-то улыбаясь про себя. Дети восхищенно глазели на спину рыжей дамы, белевшую в вырезе откровенного платья. Появились еще несколько пассажиров, рассевшиеся за свободными столиками.

– Ничуть, – ответила Амалия. – Что мы видели? Дама застала мужа в поезде с любовницей. Это не козырной туз, но при умелом розыгрыше мог бы стать таковым. Надо же было потерять над собой контроль и разыграть все так скверно, чтобы потерпеть полное поражение и услышать от супруга, что он спит и видит, как бы скорее овдоветь.

– По-моему, он просто негодяй, – пылко сказала Мэй. Амалия улыбнулась.

– Дорогая мисс Уинтерберри, – сказала она, – я нечасто даю советы, но на сей раз все-таки рискну. Не требуйте от людей больше того, что они согласны дать, особенно если эти люди абсолютно вам неизвестны. С сотворения мира мужья обманывают жен, а жены – мужей, и это еще не самое худшее из того, что может произойти на свете. Смерть близких, болезни детей, природные катаклизмы – все это куда более трагично и куда более страшно, чем тот факт, был ли верен Джон Мэри и наоборот. Есть только одно средство привязать человека к себе: его собственная добрая воля. Если этого нет, не спасут никакие клятвы у алтаря.

Мэй покраснела и залпом проглотила свой шабли. По природе она была максималисткой, и все, что не белое, для нее было черным.

– Все равно, – упрямо проговорила девушка, – я считаю, что предавать близких нехорошо. А это… – ее голос дрогнул, – просто предательство.

– Когда вы повзрослеете, то поймете: зачастую не бывает более далеких людей, чем близкие, – мягко сказала Амалия.

Мэй вспомнила о своей бабушке и умолкла.

– Я понимаю, что это не мое дело, – вновь заговорила она через несколько минут, ковыряя вилкой в тарелке. – Просто мне очень ее жаль.

– Кого? – спросила Амалия.

– Ну… Даму в синем. – Мэй порозовела.

– Почему? – безжалостно спросила Амалия. – Потому что она не старая и на ней красивое платье от Жанны Пакэн?[11]А если бы ей было пятьдесят и она была бы плохо одета?

Мэй надулась.

– Я не могу рассуждать о том, чего нет. То, что он сказал ей, просто ужасно!

– Думаете, он и впрямь способен толкнуть супругу под поезд? – улыбнулась Амалия. – Нет, мисс Мэй. У людей, которые много говорят, разговорами все исчерпывается. Просто он был рассержен и сказал то, о чем уже жалеет. Потому что это и в самом деле чересчур.

Мэй задумалась.

– И что же теперь будет? – несмело спросила она. – Я имею в виду, что с ними… дальше? Как им теперь с этим жить?

Амалия пожала плечами.

– Понятия не имею. Вряд ли дело дойдет до развода, потому что это слишком хлопотно и опять-таки слишком публично. Значит, помирятся и примутся кое-как, по удачному выражению одного беллетристо, «влачить совместное существование».

Мэй тряхнула волосами и машинально отпила еще шабли. Вино оказалось чудо как хорошо и охлаждено как раз в меру.

– Я бы такое не простила, – решительно заявила она.

– Не думаю, что у вас когда-нибудь возникнет нужда в таком выборе, – безмятежно отозвалась баронесса. – Уверена, вы вообще не станете связывать свою судьбу с человеком, от которого можно услышать что-то подобное.

– Почему вы так думаете? – быстро спросила Мэй. – Вы ведь совсем не знаете меня, миледи.

Уже задав вопрос, она с опозданием сообразила, что он вышел не то чтобы дерзким, но с намеком на вызов, и поспешно отставила бокал. «Наверное, это все французское вино… И что это на меня нашло? Мы обсуждаем людей в их же присутствии, о, видела бы меня тетя Сьюзан! Мэй Уинтерберри, ты ведешь себя неприлично. Сейчас же надо перевести разговор на другую тему, например, какая погода сейчас в Ницце…»

– На мой взгляд, вы очень благоразумны, – заметила Амалия, отвечая на вопрос Мэй. – Скажете, я ошибаюсь?

И что прикажете отвечать? Сказать «нет, миледи, я вовсе не благоразумна»? А сказать «да» – так получится, что она хвалит себя саму, что тоже не слишком хорошо.

Мэй поймала себя на мысли, что чувствует себя, как улитка, которую вытащили из уютного домика. Ее тянуло обратно – и в то же время хотелось, чтобы Амалия сказала еще что-нибудь этакое, а значит, с возвращением следовало повременить. «И почему у меня такое ощущение, словно я знаю ее уже много-много лет? – размышляла Мэй. – В конце концов, мы только случайные попутчицы, завтра поезд прибудет в Ниццу, мы расстанемся, и я больше ее не увижу…»