Лицо старого Брудвиола разгладилось, и он произнес:
– Возможно, это не так уж трудно. Я объясню природу чуда. Каждый мужчина и каждая женщина среди нас – живой убийца. Мужчина расправился с женщиной, родившейся в одном с ним теле, женщина – с мужчиной. Однако в этом ребенке борьба продолжается.
– Как нам положить ей конец?
– Пусть дитя направит свою волю на поле битвы и выберет тот пол, который пожелает.
– Конечно же, ты захочешь быть мальчиком? – настойчиво спросила моя мать.
– Тогда я убью твою дочь, а это будет преступление.
Что-то в моем голосе заинтересовало Брудвиола.
– Эти слова не эгоистичны, но великодушны. Значит, их произнес мужчина, и тревожиться больше не о чем. Прежде чем вы доберетесь домой, дитя станет мальчиком.
Отец скрылся за деревьями. Мать низко склонилась перед Брудвиолом и простояла так минут десять, а он все это время ласково смотрел на нее.
Я слышал, что вскоре после этого Элппейн стал ежедневно озарять ту землю на несколько часов. Брудвиол затосковал и умер.
Его пророчество сбылось: не успели мы добраться до дома, как я познал смысл стыда. Но впоследствии я часто размышлял о его словах, пытаясь постичь собственную природу, и пришел к выводу, что, даже будучи мудрейшим из людей, в данном случае он ошибся. Между мной и моей сестрой-близнецом, заключенными в одном теле, никогда не было вражды; инстинктивное почтение к жизни удерживало нас от борьбы за существование. Она обладала более сильным характером и пожертвовала собой – пусть и неосознанно – ради меня.
Осознав это, я дал обет никогда не употреблять в пищу и не уничтожать что-либо, в чем теплится жизнь, и сдержал его.
Когда я был еще юным, мой отец умер. Мать скончалась следом за ним, и я ненавидел воспоминания, связанные с родными местами, а потому решил отправиться на родину матери, где, как она часто говорила мне, природа была священной и нетронутой.
Одним жарким утром я оказался возле Дороги Формирующего. Ее так называют потому, что когда-то Формирующий прошел по ней, либо потому, что она обладает большим значением. Это естественная насыпь длиной двадцать миль, которая соединяет горы, граничащие с моей родиной, и Ифдоун Марест. Внизу лежит долина, на глубине от восьми до десяти тысяч футов, с ужасными обрывами по обеим сторонам. Ширина насыпи в большинстве мест не превышает фута. Она идет с севера на юг. Долина по правую руку от меня была погружена в тень, по левую – сверкала росой на солнце. Я опасливо преодолел несколько миль по этому ненадежному пути. Далеко на востоке долину замыкало высокое плато, соединявшее две горных цепи и по высоте превосходившее самые величественные пики. Оно называется плато Сэнт. Я никогда там не был, но слышал два любопытных факта касательно его обитателей. Во-первых, у них нет женщин; во‑вторых, они заядлые путешественники, однако никогда не перенимают привычек людей, с которыми живут.
Вскоре у меня закружилась голова, и я лег и долго лежал, вцепившись обеими руками в края тропы и уставившись в землю широко распахнутыми глазами. Когда дурнота прошла, я почувствовал себя другим человеком, самоуверенным и веселым. Где-то на середине пути я заметил далекую фигуру, идущую мне навстречу. Она вновь вселила в мое сердце страх, потому что я не знал, как нам разминуться. Однако я медленно зашагал дальше и, когда мы достаточно сблизились, узнал путника. Это был Слофорк, так называемый чародей. Я никогда прежде его не встречал, но мне были знакомы его черты. Он был цвета яркого гуммигута и обладал очень длинным носом, напоминавшим хобот, который казался полезным органом, но не добавлял своему владельцу красоты в моем понимании. Слофорка прозвали «чародеем» за удивительную способность отращивать конечности и органы. Говорили, что однажды вечером он медленно отрезал себе ногу тупым камнем, а потом два дня провел в агонии, отращивая новую. Его не считали особо мудрым, однако с ним случались периодические вспышки прозорливости и отваги, резко выделявшие его из числа соплеменников.
Мы сели лицом друг к другу, на расстоянии около двух ярдов.
– Кто из нас по кому пройдет? – спросил Слофорк. Он был спокоен, как летний день, но моей юной натуре мерещились скрытые ужасы. Я улыбнулся, однако не пожелал смириться с унижением. И потому мы немало минут просидели в доброжелательном молчании.
– Что сильнее Удовольствия? – внезапно спросил он.
Я был в том возрасте, когда желаешь, чтобы тебя сочли достойным любого вызова, а потому, скрыв изумление, вступил в беседу, словно ради нее мы и встретились.
– Боль, – ответил я, – потому что Боль заглушает Удовольствие.
– Что сильнее Боли?
Я задумался.
– Любовь. Потому что мы готовы разделить боль тех, кого любим.
– Но что сильнее Любви? – не унимался он.
– Ничто, Слофорк.
– А что есть Ничто?
– Это ты мне должен сказать.
– И скажу. Это мир Формирующего. Доброе дитя в этом мире познает удовольствие, боль и любовь – и получает награду. Но есть и другой мир, не принадлежащий Формирующему, и там ничего этого не знают, там царит другой порядок вещей. Тот мир мы зовем Ничто – однако это не Ничто, но Нечто.
Повисла пауза.
– Я слышал, – сказал я, – что ты умеешь отращивать и убирать органы.
– Этого мне недостаточно. Каждый орган рассказывает одну и ту же историю. Я хочу слышать разные истории.
– Верно ли говорят люди, что твоя мудрость нарастает и убывает, подобно приливу?
– Верно, – ответил Слофорк. – Но те, от кого ты это слышал, не упомянули, что всегда путают прилив с отливом.
– Согласно моему опыту, – нравоучительно произнес я, – мудрость есть страдание.
– Может, и так, молодой человек, но ты никогда этого не испытывал – и не испытаешь. Для тебя мир продолжит носить благородную, кошмарную маску. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом… Однако будь счастлив по-своему.
Прежде чем я успел понять, что он делает, Слофорк хладнокровно спрыгнул с тропы в бездну и понесся, набирая скорость, к долине внизу. Взвизгнув, я рухнул на землю и зажмурился.
Я часто гадал, какое из моих глупых, инфантильных замечаний привело его к внезапному решению совершить самоубийство. Что бы это ни было, с тех пор я взял за строгое правило никогда не говорить ради собственного удовольствия, только ради помощи другим.
Наконец я пришел в Марест и четыре дня в страхе бродил по его лабиринтам. Я боялся смерти, но еще больше боялся утратить свое благоговение перед жизнью. Почти выбравшись наружу и уже поздравляя себя, я встретил третью на моем пути выдающуюся личность, мрачного Мьюрмейкера. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Пасмурным, грозовым днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без явной опоры. Он висел вертикально перед скалой, зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала у него под ногами. Я подобрался так близко, как только мог, и стал наблюдать. Он заметил меня и криво ухмыльнулся, будто желая обратить свое унижение в шутку. Это зрелище настолько потрясло меня, что я совершенно не мог понять, в чем дело.
– Я Мьюрмейкер! – крикнул он хриплым голосом, резанувшим мой слух. – Всю жизнь я поглощал других – теперь поглощают меня. Мы с Ньюклемпом поссорились из-за женщины, и Ньюклемп держит меня здесь. Пока его воля сильна, я буду висеть в воздухе; но как только он устанет – а это произойдет уже скоро, – я рухну в эти глубины.
Будь на его месте другой человек, я бы попытался ему помочь, однако я слишком хорошо знал это чудовище, посвятившее всю свою жизнь тому, чтобы мучить, убивать и поглощать других ради собственного удовольствия. Я поспешил прочь и больше в тот день не останавливался.
В Пулингдреде я встретил Джойуинд. Месяц мы гуляли вместе и беседовали – и поняли, что слишком любим друг друга, чтобы расстаться.
Он умолк.
– Удивительная история, – заметил Маскалл. – Теперь я начинаю понимать. Но кое-что меня изумляет.
– Что именно?
– Как вышло, что здешние люди не знают инструментов и искусств, не обладают цивилизацией – и все же утонченны и мудры?