– Да, – отзываюсь я. – Я с тобой.

Он не отвечает и, кажется, снова теряет сознание. Я чувствую себя брошенной, меня пугает, что он опять уходит в эту темную, недостижимую даль. Но Габриель судорожно вздыхает и открывает глаза. Зрачки снова нормальные, больше не тонут в сплошной голубизне радужки.

У него стучат зубы, он заикается, невнятно спрашивает:

– Что это за место?

Не «где мы», а «что это».

– Это неважно, – успокоительно произношу я, стирая рукавом пот с его лица. – Я нас отсюда вызволю.

Мы оба здесь чужие, но из нас двоих я лучше понимаю окружающий мир. Мне наверняка удастся что-нибудь придумать.

Несколько долгих секунд он смотрит на меня, дрожа от холода и наркотического «похмелья». А потом говорит:

– Охранники пытались тебя утащить.

– Они меня поймали, – отвечаю я. – Они нас обоих поймали.

Я вижу, Габриель изо всех сил пытается остаться в сознании. На щеке у него наливается синяк, губы запеклись и растрескались. Его так трясет, что я чувствую дрожь, даже не прикасаясь к нему.

Плотнее заворачиваю его в одеяло, стараясь изобразить кокон, в какой Сесилия укутывала своего малыша холодными ночами. Один из тех немногих случаев, когда по ее виду чувствовалось – она понимает, что делает.

– Спи, – шепчу я. – Я буду рядом.

Какое-то время он всматривается в меня: взгляд снова и снова скользит по моему лицу. Мне кажется, что Габриель собирается заговорить. Я надеюсь, он это сделает – пусть даже скажет, что это я виновата, что он предупреждал меня о том, как опасен мир. Мне все равно. Я просто хочу, чтобы он оставался здесь, со мной. Я хочу слышать его голос. Но он закрывает глаза – и снова уходит.

Дремлю рядом с ним, сон мой чуток. Дрожу, укрытая лишь влажным полотенцем, отдала все одеяла Габриелю. Мне снится хрустящее постельное белье; пузырящееся золотистое шампанское, один глоток которого согревает горло и желудок; ураганы, сотрясающие и рвущие края реальности, обнажающие кусочки тьмы, что скрывается за безупречным сияющим миром.

Из сна меня выдергивают булькающие звуки судорожной рвоты, и в первую секунду мне кажется, что я у смертного одра моей старшей сестры по мужу. Однако когда я открываю глаза, вижу, что Габриель сложился пополам в дальней части нашей палатки. Вонь от рвоты не перешибает запах дешевых духов и дыма, из-за которого тут все постоянно затянуто смогом.

Я спешу к Габриелю, сосредоточенная, с отчаянно бьющимся сердцем. Оказавшись рядом, ощущаю металлический запах и вижу, как из раны между лопатками у него течет кровь. Когда напрягаются мышцы, кожа расходится. Не помню, чтобы наши противники дрались ножами, но на нас налетели так неожиданно!

– Габриель?

Трогаю его за плечо, но не могу заставить себя смотреть. Когда рвота заканчивается, подаю ему тряпочку, он берет ее, садясь на корточки.

Спрашивать, все ли с ним в порядке, глупо, поэтому я пытаюсь рассмотреть его глаза. Под ними залегли многослойные фиолетовые тени, от совсем темных до светлых. Из-за холода дыхание Габриеля превращается в пар.

В свете качающихся фонарей за его неподвижной спиной танцуют тени.

Он спрашивает:

– Что это за место?

– Мы оказались в веселом районе у берега. Тебе что-то дали, кажется, это называется «ангельской кровью».

– Это успокаивающее, – говорит он невнятно, отползает обратно к одеялу и падает на него ничком. – У Распорядителя Вона такое было. Раньше его применяли в больницах, а потом перестали, из-за побочных эффектов.

Габриель не противится, когда я переворачиваю его на бок и укрываю одеялом. Он дрожит.

– Из-за побочных эффектов? – повторяю я.

– Галлюцинации. Кошмары.

Я вспоминаю тепло, которое растекалось по моим сосудам после урагана, вспоминаю, как не могла пошевелиться. Вон удерживал меня в сознании ровно столько, сколько нужно было, чтобы запугать. И хотя я ничего не помню, Линден утверждал, что во сне я бормотала нечто ужасное.

– Я чем-то могу тебе помочь? – спрашиваю я, подтыкая Габриелю одеяло. – Пить хочешь?

Он тянется ко мне, и я подаюсь ему навстречу.

– Мне привиделось, что ты утонула, – говорит он. – Наше судно загорелось, а берега не было.

– Исключено, – откликаюсь я. Его обветренные и разбитые в кровь губы прижимаются к моему лбу. – Я отлично плаваю.

– Было темно, – продолжает он, – я видел лишь твои волосы, погружающиеся в воду. Я нырнул за тобой и понял, что догоняю медузу. Ты исчезла.

Возражаю:

– Я-то была тут. Это ты исчез – я не могла тебя добудиться.

Он поднимает край одеяла, словно крыло, закутывая меня в него, прижимая к себе. Рядом с Габриелем тепло, и я мгновенно понимаю, насколько мне не хватало его, пока он лежал без памяти. Я закрываю глаза и втягиваю ноздрями воздух, но запах океана исчез с его кожи. От него пахнет кровью и духами мадам, их запах впитался в белую мыльную пленку, которая плавает на поверхности всех тазиков с водой.

– Не бросай меня больше, – шепчу я. Габриель не отвечает. Я чуть отстраняюсь, заглядываю ему в лицо. Глаза у него закрыты. – Габриель! – зову я.

– Ты умерла, – сонно бормочет он. – Я видел, как ты умираешь… – Тут его речь прерывается судорожным зевком, – … видел, как ты умираешь сотней ужасных смертей.

– Очнись! – приказываю я ему.

Я сажусь и стягиваю с него все одеяла в надежде на то, что неожиданный холод приведет его в чувство.

Габриель открывает глаза – они блестят точно так же, как у Дженны, когда она умирала.

– Тебе перерезали горло, – говорит он. – Ты пыталась кричать, но голоса у тебя не было.

– Это не на самом деле, – убеждаю я его. От страха у меня колотится сердце, кровь леденеет в жилах. – Ты бредишь. Смотри, я же рядом!

Я провожу пальцами по его шее: она красная и горячая. Я вспоминаю, как мы целовались, держа в руках атлас Линдена, как теплое дыхание Габриеля касалось моего языка, подбородка и шеи и как внезапно мне становилось холодно, когда он отстранялся. В то мгновение все вокруг нас исчезало, и я чувствовала себя в полной безопасности.

А теперь я боюсь, что мы больше никогда не будем в безопасности. Если вообще когда-то были.

Остаток ночи проходит отвратительно. Габриель проваливается в беспробудный сон, а я заставляю себя бодрствовать, чтобы не пропустить ни одной опасности из тех, что притаились за стенами нашей зеленой палатки.

Когда я наконец погружаюсь в дрему, мне снится дым. Он вьется, изгибается, заплетается в струи и дорожки, которые никуда не ведут.

– …скорей! – говорит кто-то. – Проснись и пой, милая птичка! Réveille-toi!

Мое плечо сжимает чья-то рука. Я резко просыпаюсь. Мадам снова говорит со своим фальшивым прононсом: согласные вырываются у нее изо рта, словно дым.

Дневной свет бьет с неимоверной силой, обрисовывая шелковые контуры ее шарфа, делая их похожими на радужные гребни ящериц и оставляя лицо женщины в тени. Вся палатка залита зеленым сиянием, оно бликами ложится мне на кожу.

Ночью Габриель снова затянул меня к себе под одеяло – его рука обнимает мою спину. Он зарылся лицом в мои волосы, и я чувствую, что его лоб покрыт холодной испариной. Я сажусь, но мое движение остается незамеченным. Габриель не приходит в сознание.

Шприц! Там, где его оставила Сирень, теперь пусто.

Мадам берет меня за руки и тянет, заставляя встать. Она обхватывает мои щеки своими пергаментными ладонями и улыбается.

– При дневном свете ты еще прелестнее, моя Златовласка.

Я не ее Златовласка. Я вообще не ее. Но, похоже, она причислила меня к своему имуществу, к своим древностям, своим поддельным драгоценным камням.

Я мысленно приказываю Габриелю больше не шептать мое имя. Я не хочу, чтобы мадам его узнала, чтобы оно срывалось с ее уст, заставляя меня переживать те же чувства, какие я испытала, когда старуха щупала цветы на моем обручальном кольце.

Она обиженно дуется.

– Ты не хочешь носить чудесное платье, которое я тебе приготовила?