Меня снова начинает тошнить. Я не говорю ни слова, потому что точно знаю: стоит мне открыть рот, и я облюю этот чудесный старинный стол.

– Я – мадам Солески, – сообщает женщина. – Но ты будешь называть меня «мадам». Покажи-ка руку.

Она тянется вперед и припечатывает мое левое запястье к столу. Повязка из водорослей все еще держится, хотя и пропиталась кровью.

Старуха поворачивает мою руку к свету и ахает при виде обручального кольца. Наверное, она никогда раньше не видела настоящего ювелирного изделия. Она кладет сигарету на край стола и берет мою ладонь обеими руками, рассматривая выгравированные на обручальном кольце виноградные лозы и цветы, которые Линден так часто изображал на проектах своих зданий, когда вспоминал обо мне. По его словам, они были выдуманными. В этом мире такие не цветут.

Я снова сжимаю кулак, опасаясь, как бы она не попыталась отнять у меня кольцо. Пусть то супружество и было подделкой, эта его крошечная часть принадлежит мне.

Мадам Солески еще секунду восхищенно рассматривает кольцо, а потом отпускает мою руку. Покопавшись в одном из ящиков бюро, она возвращается с бинтом – судя по виду, им уже не раз пользовались – и бутылочкой с прозрачной жидкостью. Она убирает водоросли и льет мне на рану эту жидкость, та жжется. Старуха наблюдает за мной в ожидании реакции, но я не желаю показывать ей, что чувствую. Тогда она умело перевязывает ладонь.

– Ты побила одного из моих парней, – говорит она. – Завтра у него будет фингал.

Плохо била. Раз все равно проиграла.

Мадам Солески щупает рукав моего свитера. Я пытаюсь вырваться, но она впивается пальцами мне в рану. Я не хочу, чтобы она меня трогала. Ни мое обручальное кольцо, ни этот свитер. Я представляю себе, как руки Дейдре вязали его для меня. Умелые, пронизанные ярко-синими венами, лишь мягкая кожа выдавала их юность. Эти руки умели превращать обычную воду в ванне в поистине волшебную или украшать вязаные вещи бриллиантами. Все, что делала Дейдре, несло на себе отпечаток мастерства. Я вспоминаю ее большие светло-карие глаза, мягкий мелодичный голос. И думаю о том, что больше никогда ее не увижу.

– Не снимай повязку, – предупреждает старуха, снова потянувшись за сигаретой и постукивая ею, чтобы стряхнуть пепел. – Будет жалко, если подхватишь заразу и потеряешь руку. У тебя такие изящные пальцы.

Я не вижу пареньков, несущих охрану у палатки, но слышу, как они переговариваются. Пистолет гораздо меньше ружья, которое хранилось у нас с братом в подвале, но если бы мне удалось его заполучить, я смогла бы с ним разобраться. Вопрос в том, насколько быстро? У остальных тоже может оказаться оружие. И я не могу бежать без Габриеля. Ведь я виновата в том, что он здесь оказался.

– Не заговариваешь первой, да, Златовласка? Мне это нравится. Наше дело – не разговоры.

– Я в вашем деле не участвую, – возражаю я.

– Неужели? – Старуха вскидывает подведенную бровь. – Вид у тебя такой, будто ты сбежала из какого-то другого заведения. Я могу обеспечить тебе безопасность. Это – моя территория.

Безопасность? Просто смешно. У меня ноют ребра и болит голова, что явно намекает на обратное. Однако я просто говорю:

– Мы немного заблудились, но если вы нас отпустите, мы двинемся дальше. Нас в Северной Каролине ждут родные.

Женщина хохочет и лениво затягивается сигаретой, не спуская с меня своих налитых кровью глаз.

– Сюда не попадают те, у кого есть родня. Пошли, я покажу тебе pièce de résistance.

Она произносит эти французские слова совершенно правильно. Ее сигарета прогорает, и она затаптывает ее туфлей на высоком каблуке, которая, похоже, на размер меньше, чем нужно.

Женщина выводит меня на улицу, и при ее приближении подростки, стоящие на часах, моментально прекращают смеяться. Один из них пытается поставить мне подножку, но я его обхожу.

– Вот мое царство, Златовласка, – говорит мадам. – Мои амурные аттракционы. Но ты, конечно, не знаешь слово «amour».

– «Любовь», – отвечаю я, с удовольствием глядя, как ее брови удивленно ползут вверх.

Иностранные языки сейчас забыты, но нам с братом редкостно повезло с родителями, которые ценили образованность. У нас не было шанса воспользоваться приобретенными знаниями, нам не предстояло стать лингвистами или исследователями новых земель, но эти знания наполняли наш разум, расцвечивали наши мечты. Иногда мы бегали вокруг дома, представляя, будто летаем на параплане над Алеутскими островами или пьем зеленый чай под цветущими сливами в Киото, а ночами щурились на звездную темноту и притворялись, будто видим соседние планеты.

– Посмотри на Венеру, – говорил брат. – Это лицо женщины с пылающими волосами.

Мы с ним втискивались в распахнутое окно, и я отвечала:

– Да-да, вижу! А по Марсу червяки расползаются.

Мадам обнимает меня за плечи и прижимает к себе. От нее пахнет увяданием и дымом.

– Ах, любовь! Вот чего лишился наш мир. Любви больше нет, только ее иллюзия. Именно она притягивает мужчин к моим девочкам. В ней-то все и дело.

– В чем именно? – уточняю я. – В любви или в иллюзии?

Мадам смеется и снова притягивает меня к себе. Мне вспоминается долгая прогулка с Воном по площадке для гольфа, случившаяся одним холодным утром, и то, как его присутствие словно стирало из мира все доброе. В тот момент мне казалось, будто меня обвил своими кольцами удав. А тем временем мадам подводит меня к вращающемуся кольцу огней. Почему люди из первого поколения так любят коллекционировать всяческие удивительные вещи? Меня бесит собственное невольное любопытство.

– А ты неплохо знаешь français, – оживленно произносит мадам. – Но могу спорить, что сейчас произнесу слово, которого ты не слыхала. – Ее зрачки напряженно расширяются. – Карнавал.

Я знаю это слово. Отец пытался объяснить нам с братом, что такое карнавалы. Праздник, когда праздновать нечего, так он говорил. Я могла это понять, а вот Роуэн не мог; и вот когда на следующий день мы проснулись, вся наша спальня оказалась украшена лентами, а на туалетном столике нас поджидал торт с десертными вилочками и клюквенная газировка, моя любимая. Мы почти никогда ее не пили – ее было очень трудно достать. В тот день мы не пошли в школу. Отец играл на пианино странные мелодии, и мы праздновали без всякого повода – не считая того, что все мы живы.

– Карнавалы существовали именно для этого, – говорит мадам. – А конструкцию, на которую ты смотришь, называли чертовым колесом.

Чертово колесо. Единственное, что не гниет и не ржавеет на этом пустыре с заброшенными аттракционами.

Оказавшись достаточно близко, я вижу, что на колесе закреплено множество сидений, а в нижней точке оно почти соприкасается с лесенкой. Облупившаяся надпись гласит: «Посадка здесь».

– Конечно, оно не работало, когда я его нашла, – добавляет мадам. – Но мой Джаред просто гений во всем, что касается электрических устройств.

Я ничего не отвечаю, запрокидываю голову и смотрю, как на фоне ночного неба вращаются сиденья. При движении колесо издает ржавый скрипучий стон, и на мгновение в зловещей и звонкой музыке я слышу смех.

Вот так когда-то смотрели на чертовы колеса мои родители. Они были частью этого навсегда потерянного мира.

Один из пареньков, прислонившийся к ограде у аттракциона, смотрит на меня с подозрением.

– Мадам? – вопросительно произносит он.

– Останови его, – приказывает она.

Прохладный ветер полон старинных мелодий, запаха ржавчины и странных экзотических духов мадам. Пустое сиденье останавливается перед лесенкой там, где я стою. Браслеты мадам звенят и гремят, она кладет ладонь мне на поясницу и подталкивает вперед со словами:

– Иди, иди.

Кажется, я не смогла бы удержаться ни в какой ситуации. Я взбираюсь по ступенькам. Металл вибрирует под моими ногами. Когда я усаживаюсь, кресло чуть качается. Мадам садится рядом и опускает сверху поручень, который нас «запирает». Колесо начинает двигаться. Когда мы медленно возносимся в небо, я на секунду перестаю дышать.