II Щеколда калитки, за столько лет истертая от ладоней родных, и липы душистый цвет в разросшейся темной кроне так любимы, что никогда мне так не любить иного. Из мертвых я буду рваться сюда, к калитке дома родного. КОРНИ
©Перевод. Е. Чевкина Я помню материнский дом и жизнь под крепким кровом, что Библии тяжелый том блюл твердым, древним словом. Где этот вытертый порог и выбитые плиты — покоятся и чают срок, в родной земле укрыты. Но сам я — где найду покой? Не здесь. И не в грядущем: оно произойдет с душой — но не со мною сущим. Подточена моя душа, как под землею корни: промчит ли буря, лес круша — не обрести упор мне. Я это знал. Я с детских лет ждал мук моих: не минут. И в бездну человечьих бед я ныне опрокинут. Где тот, кто властен нас спасти, единственный, предвечный, — дать корни, чтобы нам расти над бездной человечьей? СТАРЫЙ КРЕСТЬЯНИН ©Перевод. Е. Чевкина Теперь я стар и не у дел, и не работник боле. Один остался мне удел — глядеть на сад и поле. Все нынче уродилось тут. Вот-вот покосят травы. Мне дочка с зятем отдадут всю часть мою по праву. Но уж мое невелико. Чужой в своем подворье, ушел я в думах далеко, в края, где буду вскоре. В края, где не шумят поля насущним спелым хлебом — иная мне видна земля под теплым летним небом, иной, я вижу, умолот везут на мельню Бога. Он мелет человечий род и взвешивает строго. И быть там хлебу на столе с иного урожая, что Он собрал по всей земле, в Себе преображая. Душа, падешь на жернова, дробясь для жизни новой. Чем будешь в вечности жива? Что отлетит с половой? Уходим стежкой полевой. Уж на нее ступил я. Уже почти над головой бьют мельничные крылья. А всюду нивы — сколь скудны в сравненье с полем нашим: колосья изредка видны среди бескрайних пашен! Что ж Ты сбираешь от трудов, что всех моих поболе? С благоговением, без слов гляжу на Божье поле: где ж мне сыскать жену, сынка — давно их нет на свете? Когда меня пожнет Рука — поспеть ли зернам этим? Взойти ли нам в Его земле, возделанной трудами? И стать ли хлебом на столе, накрытом под звездами? Из сборника «ДОМ И ЗВЕЗДА» (1942) ЖАЛОБА МАРИИ ©Перевод. М. Макарова Люди, головы склоните… Где ты, мой сынок? Лес и горы, что ж молчите? Где же мой сынок? Нет во гробе его тела… На моем пути Огнь и воды одолела — не смогла найти. Чу… Изиды плач: ей вторя Иштар слезы льет… И Марии взвыть от горя подоспел черед. Ниже головы склоните — Нет сынка со мной! Скалы, рощи, не томите! Где ж он, мой родной? Из сборника «ВЕЧЕРНИЙ КРАЙ» (1953) ©Перевод. Е. Чевкина СТАРЕЮЩИЙ ДЕМОН Тяжко мне, тяжко под тягостью крыл — крылья меня тяжеле. Светлые выси день озарил — темень в моем ущелье. Нечто во мне, но превыше меня, несло меня, в выси целя — больше не плыть мне в сиянье дня, крылья отяжелели. Однажды шагнул я в небесный блеск, в несказанную благость, ликуя слышал я крыльев плеск, не бывших покуда в тягость. О счастье верить и счастье жить, счастье изведать благость! о тяжесть — в ущельях старость влачить и душу, ставшую в тягость! «Кто проходил под окном в моем детстве…» Кто проходил под окном в моем детстве и дохнул на стекло, кто это был в той глубокой ночи детства — до сих пор в ней не горит ни единой звезды. Пальцем проворно он знак начертал на стекле кончиком пальца на туманном стекле и задумчиво прочь зашагал и ушел и оставил меня навеки. Как мне было понять этот знак на стекле знак на стекле, затуманенном его дыханьем что виднелся какое-то время но слишком недолго, чтобы успеть понять его — тысячи тысяч веков не хватило бы чтобы суметь понять его. Наутро когда я проснулся были стекла чисты и я видел в окне только мир за окном вдруг такой чужой мне — а на меня у окна навалились тоска и тревога. Кто приходил, кто мимо прошел в той ночи глубочайшего детства и ушел и оставил меня навеки. |
