Ты дурачок, Буланка!
Ты юродивый, Буланка!
Ты наше солнце, Буланка!
……………………………
Лучи падают на шлагбаум нашего переезда.
Звенят кузнечики
В тонком завершении
и прозрачности полевых метелок – небо.
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
Знаю я, отчего сердце кончалося —
А кончина его не страшна —
Отчего печаль перегрустнулась и отошла,
И печаль не печаль, – а синий цветок.
Все прощу я и так, не просите!
Приготовьте мне крест – я пойду.
Да нечего мне и прощать вам:
Все, что болит, мое родное,
Все, что болит, на земле, – мое благословенное;
Я приютил в моем сердце все земное,
И ответить хочу за все один.
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
И взяли журавлиного,
Длинноного чудака,
И связав, повели, смеясь:
Ты сам теперь приюти себя!
Я ответить хочу один за все.
Звени, звени, моя осень,
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
Обложка книги Е. Гуро «Осенний сон». СПб., 1912
Елена Гуро. Ёлка. Рисунок. 1910. Бумага, карандаш. 42,5×31,9
Небесные верлюжата (1914)
Только юности хочу я поклоняться, только юности.
Вы скажите про бурю, чтобы не выросли дети, ничего не слыхав про бурю…
ГАЗЕТНОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ
Верблюжьего пуха особо теплые фуфайки, кальсоны, чулки и наживотнички.
Это делается так: ловят в засаду молодых светлых духов, длинноватых и добрых, похожих на золотистых долговязых верблюжат, покрытых пухом святого сияния. Сгоняют их в кучу, щелкая по воздуху бичом, и нежные, добродушные создания, слишком добрые, чтобы понять, как это делают боль, толпятся, теснятся, протягивая друг через друга шеи, жмутся о грубую загородку, теряя с себя в тесноте свой нежный пух.
Этот-то пух небесных верблюжат, особо теплый весенним живоносным теплом, и собирают потом с земли и ткут из него фуфайки.
– А как же бедных верблюжат так и убьют? – спросили меня с беспокойством.
– Чего их убивать, – их погоняют, погоняют, пока пух с них пообобьется, да и выпустят обратно в небо до следующего раза, а пух у них отрастает в одну минуту еще лучше прежнего.
НЕБЕСНЫЕ ПРОТАЛИНЫ
Северились далекие, невыносимо чистые полосы.
Меж облаками озера плыли целый день, точно гордые лебеди в лазури. Меж черными березами жила розовая небесная проталина и – дышала.
Дышала, и березы были мокрые.
С высоты проходили по небесным проталинам вестники, проходили через все наклоненное небо. И слышали их только нежные и гордые души деревьев, просветленных глубинами небосклонов, и не понятые никем башни, и нежное падшее небо, опустившее к земле ладони ласки.
И шли по близкому земле, покорному от ясности, небу, небу, ставшему нежным и палевым и уже не отходившему от нее. И в нем развевались прутики, огорченные и тронутые городской близостью. Пролетали трамваи за трамваями, видели прутики.
Шли вестники, – и услышали их проясненные души удаленных вершин и башен.
И услышали уже проявленные и – молились.
И расстилались где-то озера, – озера, – озера.
Когда идет навстречу северу юноша, его прямо в лоб бьет ветер, в открытый чистый лоб, не умеющий еще бояться.
Разлетаются волосы конской челкой. И лошадиная прыть к тому, что впереди, – а впереди – озера, – озера.
Где-нибудь и крылечко, в ту пору таяло, а над ним лиственница простерлась елочкой. И лиственница дышала.
* * *
И один говорил – завершаем, а другой отвечал – верю.
И не сказали ни друг, ни друзья, – так было глубоко, так было глубоко розовое небо.
И подходил прохожий, и сказали – друг.
И эхо подмерзавших вечерних амбаров сказало – друг.
Остановился и говорит: верю, – верю вам.
– Войдите!
– Нет, спешу. Спешу, но верю, – разбежались дороги все по вселенной в разные стороны, – но перекликаются.
– Так глубоко, так глубоко было розовое небо.
Так было розово, точно сказанный завет волновал душу, и слова расцветали и доходили до самых губ, и не сорвавшись гасли полувопросом и не срывались и расцветали снова.
Точно шел кто-то и делал гордый знак отважным гордецам, что мчались навстречу потоку дней с крылатыми шагами и жестами.
НА ЕЛОВОМ ПОВОРОТЕ
Крепите снасти!
Норд-Вест!
Смельчаком унеслась
в небо вершина
И стало недоступно
И строго
на краю,
От ее присутствия – небо – выше.
ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ЖЕ ПОКАЗАТЬ КАЖДОМУ?
Прости, что я пою о тебе, береговая сторона,
Ты такая гордая.
Прости, что страдаю за тебя —
Когда люди, не замечающие твоей красоты,
Надругаются над тобою и рубят твой лес.
Ты такая далекая
И недоступная.
Твоя душа исчезает как блеск —
Твоего залива,
Когда видишь его близко у своих ног.
Прости, что я пришел и нарушил —
Чистоту твоего одиночества:
Ты – царственная.
* * *
Как мать закутывает шарфом горло сына, – так я следила вылет кораблей ваших, гордые, гордые создания весны!
Не хотим нежиться – хотим пересиливать, мастеровые купили бы семечек, – купим – чем мы лучше?
Уныла брезгливость и связывает!
Г-н поэт! ты уронишь за борт записную книжку!
Яхта вылетела в море. В море мы увидали вдруг черное брюшко, – так и легко… и повернули так ловко, что она лососинкой стала крылатой… Играла в волнах, не могла натешиться – опять и опять!
А волны были порядочные!
Раздружимся?.. Не верно, ведь мы попутчики, – буря за нами, – впереди весна!..
Нас раскачало и взбросило высоко.
Разлука только для тех, кто остался сидеть трусливо… Вместе куда-то лететь и прянуть и захлебнуться в блестящих брызгах…
Вместе, зараз!..
А навстречу дул свежий ветер и благоухали лиственницы.
На выставке наших публика хохотала! Прекрасно! Прекрасно!… Кончите скоро свою драму?.. Верим в кредит! верим…
Вчера со взморья насилу вернулись, волны били, ветер пищал комаром в волосах – смерть! смерть!.. Прекрасно! Прекрасно! Публика хохотала.
И сияли лиственницы весной!..
ВЕСНА, ВЕСНА!
