Назавтра состоялось «сошествие во ад»: узнав, где работают заключенные, Мария Николаевна уговорила стражника и с горящим факелом в руках спустилась в подземелье, в темный лабиринт.
…Хотя спертый воздух давит грудь, она идет быстро. И вдруг слышит приказ остановиться. «Я поняла, что это был офицер, который хотел удержать меня от разговора с узниками. Я погасила факел и бросилась бежать, так как видела вдали светящиеся точки. Это были наши узники, работающие на небольшом возвышении; они спустили мне лестницу, я влезла по ней, затем ее втащили обратно, и таким образом я увидела товарищей мужа, передала им известия из России, привезенные письма».[116]
Легко представить себе впечатление, произведенное таким эффектным и действительно мужественным поступком!
Император Николай отнял у «невинных» все имущественные и наследственные права, разрешил тратить нищенские суммы; к тому же в своих расходах женщины ежемесячно отчитывались перед начальником рудников.
Начальник, грубый и жестокий Бурнашев, говорил откровенно:
— Черт побери, какие глупые инструкции дают нашему брату: содержать преступников строго и беречь их здоровье! Без этого смешного прибавления я бы выполнил как должно инструкцию и в полгода вывел бы их всех в расход.[117]
Ничтожная сумма держит Волконскую и Трубецкую на грани нищеты. Живут княгини в крестьянской избе со слюдяными окнами и дымящейся печью. Обед готовят и отправляют в тюрьму, чтобы поддержать узников. От ужинов отказываются. Часто ограничиваются супом и кашей. К тому же «бунтуют» девушки-горничные: сходятся с казаками, отказываются помогать своим барыням; в результате начальство отсылает их на родину.
Аристократка Трубецкая, привыкшая к изысканной кухне, иногда вынуждена была «сидеть на черном хлебе с квасом». Эта избалованная княгиня в Благодатском руднике ходила в истрепанных башмаках и отморозила себе ноги, так как из теплых башмаков сшила шапочку товарищу мужа.
«Его (Трубецкого. — Э. П.) жена воистину очаровательна, — писал Якушкину о Екатерине Ивановне Матвей Муравьев-Апостол, — и соединяет с значительным умом и развитием неистощимый запас доброты…»[118] Доброта! Как это нужно было и Сергею Трубецкому, и многим его товарищам, особенно из нуждавшихся, которым в дальнейшем богатые Трубецкие помогали, чем могли; и тем «нищим и калекам», всегда заполнявшим дом Трубецких, когда этот дом появился…
В 1936 г. в Париже были обнаружены шестьдесят три письма Екатерины Ивановны Трубецкой к сестре Зинаиде (жене графа Лебцельтерна) за 1829–1854 гг. из Читы, Петровского завода и Иркутска. Среди писем сохранился и портрет Екатерины Ивановны, выполненный Николаем Бестужевым.[119] На портрете «в простом платье, с большим вышитым белым воротником, княгиня изображена сидящей, облокотившись на деревянный столик. Она причесана по тогдашней моде: широкая коса уложена корзинкой вокруг высокой черепаховой гребенки, спереди, с обеих сторон спускаются длинные, завитые локоны. Хорошо удалось портретисту-любителю ее широкое, простонародное лицо. Ни слезы, ни переживаемое горе не изменили его милого выражения. Знакомый толстый нос Козицких[120] не портит впечатления: все искупают «те же синие лучистые глаза, искрящиеся умом, сияющие добром и божьей правдой».[121]
…Мария Волконская помогает многим и хочет помочь буквально всем. Для ободранных полуголых уголовников Благодатского рудника покупает холст и заказывает из него рубахи. Бурнашев, всегда внимательно читавший отчет о расходах женщин, на этот раз рассердился не на шутку.
— Вы не имеете права раздавать рубашки; вы можете облегчать бедность, раздавая по 5-ти или 10-ти копеек нищим, но не одевать людей, о которых заботится государство.
— В таком случае, милостивый государь, — отрезала Волконская, — прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей разгуливающими по улице.[122]
Конечно, страдания физические, испытываемые женщинами, не приученными к труду и к тому, чтобы обслуживать даже самих себя, были ничто в сравнении с моральными. «Странным показалось бы, — пишет А. Е. Розен, — если бы я вздумал подробно описать, как они сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом, когда страдания их были гораздо важнее и другого рода, когда видели мужей своих за работою в подземелье, под властью грубого и дерзкого начальства».[123]
При каторжном житье никто не мог предвидеть что-нибудь наперед. Однажды Волконская и Трубецкая замечают Бурнашева со свитой. Выбегают на улицу и встречают своих мужей под конвоем. По деревне разносится слух: «Секретных судить будут!» Оказалось, что заключенные объявили голодовку, когда надсмотрщик тюрьмы запретил им общаться между собой и отобрал свечи. Но власти уступают. Конфликт на этот раз разрешается.
Или вдруг среди ночи выстрелы поднимают на ноги всю деревню: пытаются бежать уголовники-каторжники. Пойманных бьют плетьми, чтоб узнать, где взяли денег на побег. А деньги-то дала Волконская. Но никто и под пытками не выдает ее…
Здоровье заключенных также не может не волновать женщин. По рапортам лекаря Благодатского рудника, «Трубецкой страдает болью горла и кровохарканьем. Волконский слаб грудью. Давыдов слаб грудью, и у него открываются раны».[124]
На Благодатской каторге Трубецкая и Волконская прожили семь месяцев, когда в сентябре 1827 г., опасаясь «общего бунта всей Восточной Сибири», правительство соединило декабристов-каторжан в одном месте, в Читинском остроге.
Власти в Петербурге плохо знали географию и полагали, что рудники есть по всей Сибири (ведь декабристов приговорили к каторжным работам в рудниках). Но Чита представляла собой тогда бедную деревушку, и в ее окрестностях рудников не было. Поэтому узники чистили казенные хлева и конюшни, мели улицы, иногда выполняли земляные работы, трудились на мельнице, что, разумеется, было легче, чем работать на Благодатском или каком-нибудь другом руднике.
В Читу декабристов начали доставлять с января 1827 г. Через год там уже насчитывалось более семидесяти осужденных революционеров. И вместе с ними — восемь женщин. Первой здесь обосновалась Александра Григорьевна Муравьева, в ее доме поначалу остановились благо-датские жительницы Волконская и Трубецкая; еще в мае 1827 г. приехали в Читу жены Нарышкина и Ентальцева, в марте 1828 г. к ним присоединились Н. Д. Фонвизина, А. И. Давыдова и П. Е. Анненкова-Гебль.
Теснота в остроге, кандальный звон (кандалы снимали только в бане и в церкви) раздражали и без того измученных людей. Но вместе с тем совместная жизнь имела много плюсов. «Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни». Так писал Михаил Бестужев.[125]
Заключенные в Читинском остроге жили артелью, все вещи и книги были общие. Средний годовой пай составлял 500 рублей. Малоимущие платили, сколько могли. Женатые вели самостоятельное хозяйство, но делали при этом крупные взносы в артель: Трубецкой, Волконский, Никита Муравьев — от двух до трех тысяч в год, Фонвизин, Нарышкин — до тысячи.
Женщины жили вблизи тюрьмы в простых деревенских избах, сами готовили еду, ходили за водой, рубили дрова, топили печь. Тут, правда, не всегда все проходило гладко. Полина Анненкова вспоминает: «…Дамы наши часто приходили посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог». Когда надо было чистить курицу, «со слезами сознавались, что завидуют моему умению все сделать, и горько жаловались на самих себя за то, что не умели ни за что взяться, но в этом была не их вина, конечно. Воспитанием они не были приготовлены к такой жизни… а меня с ранних лет приучила ко всему нужда».[126]
