«Какими именами только не величают медведя в Забайкалье!» – говорит А. А. Черкасов, горный инженер, натуралист, большой охотник и большой писатель. Он-то знал очень хорошо этого «косматого черта», «хозяина», «Топтыгина», «черную немочь», «чалдона»! И рассказал нам, пожалуй лучше всех, почти все о медведе, хоть написана была книга А. А. Черкасова сто лет назад. Рассказал великолепно, речью краткой, но необыкновенно выразительной и яркой, как мало кто мог сделать.

Весна еще ранняя, апрель. Снегу в лесу по ельникам, борам, буеракам много. Сырой, крупяной, плотно не лежит, глубоко медведь вязнет в нем. Вылез из берлоги, не терпится ему. Как запахи весны почуял, проломил «небо» у спальной своей ямы, выбрался на свет. И свет в глаза ему ударил яркостью необычайной после тьмы берлоги. Дух от сырой земли, от почек набухших, от снега талого, от сосен, щедро источающих смолу, носом чутким потянул медведь и лег, щурясь, тут же, поверх берлоги. Лежал в дремоте еще крепкой, ворочался, принюхивался дня три, никуда не уходил.

Но вот пошел, рухнув сразу в сугроб, что метель за зиму намела у выворота, под которым пролежал зверь все холода. Шуршит бор иглами, шумит ветром в ветвях. Из крепи выбрался медведь в чернолесье. Здесь снег совсем почти сошел. Земля под солнцем парным теплом туманилась.

Не без дела шел, всюду хозяйничал: корягу вывернет, камни какие, плиты перевернет. Сила велика у зверя.

Ветровал дерево наземь уронил, медведь обошел его, понюхал под стволом, чем там земля пахнет. Вдруг в охапку сосну ухватил и сдвинул с места, как бревнышко. Сейчас же к той пролежине сунулся носом, когтями землю заскреб: может, мелочь какая живая есть, чтобы съесть. Похудел за зиму, голодный зверь, все жует и гложет, что зелено, что живое суетится по весне. Да и падаль найдет – попирует. Буковые орешки прошлогодние, желуди собирает, разрывая листву. Бурундуков грабит. Бурундуки запасливы: с осени под камнями спрятали кедровые орехи. Так медведь, те камни своротив, кладовые земляной «белки» мигом опустошит. Самого собирателя, если поймает, тоже съест.

Муравейник – находка особенно приятная. Весь разроет, раскидает далеко вокруг. Лапы, говорят, полижет и «кладет их на муравьище». Насекомые суетятся, на медвежьи лапы черными толпами лезут. Он их слижет и съест. И за новой порцией тянется когтистой лапищей.

Вышел зверь на косогор – место солнечное, деревья не густо растут. Тоже не сразу вышел: из кустов с краю поляны оглядел всю ее внимательно и дальше, сколько было видно, проверил, нет ли кого или чего опасного и нет ли зверя неопасного, съедобного, чтобы тайком подобраться.

Видно, что-то все-таки привлекательное усмотрел: резво так поскакал, косолапя, на полянку. Цветочек-прострел голубел в своей же непышной зелени, он к нему. Сжевал, съел весь, ворча от радости. Любит медведь эти цветочки, ест их во множестве и бегает за ними во весь дух, где только завидит. Еще любит и ищет старательно на увалах, под плитами и камнями «медвежий корень» – луковицу. «Человек ее находит большей частью только в объедках от медведя… Поевши этой луковицы, медведь тотчас очищается от всего». Это ему вместо касторки, чтобы желудок прочистить. (Медведи вообще всякий лук любят, как кошки валерьянку. Трут им морду, мусолят, валяются на луковице. Слезы из глаз текут, но косолапый с луковицей расстаться не желает.)

Наевшись этого корня, идет в молодые осинники. Обдирает зубами (с величайшим аппетитом!) набухшие почки, захватя осинку в охапку.

Когда с моховых болот сойдет снег, клюкву медведь на них собирает. А на озимях, где они есть и зеленеют, пасутся весной медведи часами, как коровы. Щуки на разливы пойдут метать икру, и медведь туда же. Высмотрит косматый с берега какую побольше и всеми лапами, как лиса на мышь, прыгнет на рыбину с шумным плеском.

В таких делах весна и проходит. Уж лето. В эту пору бродят медведи по болотам, речкам, камышам у озер с недобрым помыслом – молодых уток ловить. Гоняется здоровенный зверь за малыми утятами часами и не одну ночь: «ищет их, как собака, ползает, скачет за молодыми, так что брызги летят во все стороны и шлепотня поднимается страшная». Мокрый, грязный выходит из озера. Но довольный. Спит потом, на солнышке подсыхая.

В часы полуденные бродит мало. Прячется в чаще, у родников, бочажин, «избегая солнечных лучей и страшного овода». Ночь, зори, вечерняя и утренняя, – его время: «тут он совершает все свои похождения, все проделки».

Оттуда, где спит, туда, где кормится, ходит медведь обычно одной тропой, к которой привык. А там, где медведей много, тропы эти – лучшие и единственные дороги в тайге. Ведут они к самым удобным перевалам, к самым рыбным и ягодным местам. Вся Камчатка, рассказывают, пересечена такими дорогами.

Как заведено природой, у каждого зверя, и у медведя тоже, свои угодья, своя «охотничья территория». Около 500-800, по другим данным, даже 2000 гектаров – обычный медвежий «надел» в равнинных лесах. Пределы его обозначены пахучими и зримыми пограничными «столбами»: вековые на деревьях метки, высоко их стволы ободраны когтями. Чем выше над землей заскребы, тем, значит, крепче силой и «свирепой могучестью» хозяин охраняет тут свои владения. Но одной лохмотьями содранной коры медведю мало: вываляется он в моче, встает потом спиной к дереву, вытягивается вверх, сколько может, на задних лапах и трется и трется спиной, загривком и головой о кору. Это предупреждение другим медведям, которые послабее, чтобы сюда не совались: «Плохо будет, коли поймаю!»

Нет зверя в тайге, кроме тигра в Приамурье, где бурый с полосатым встречаются, да еще, может быть, большого лося и кабана-секача, который бы медведя не боялся и которого при случае медведь не заломал бы. Лось и кабан, впрочем, тоже от медвежьих когтей не застрахованы. Однако больших секачей косолапый все-таки остерегается. Но матку с поросятами если увидит, своего не упустит. Оглядится, нет ли кабана поблизости, подползет тогда без шума по круче и начнет кидать, катить на них с горы камни, коряги – что потяжелее. Иной раз и придавит какого поросенка. Не всегда, конечно, удача ему бывает, а с одним медведем вот какое даже несчастье случилось, когда он малым поросятам готовил гибель.

Подобрался тот медведь по крутой скале к свинье с поросятами, которая рыла землю внизу под утесом. Подполз к самому краю, заглянул вниз на лакомую добычу. Долго смотрел, вероятно избирая удобную минуту. Потом, решив, что время действовать пришло, схватил коряжину и бросил на свинью, но коряга суком подхватила медведя под заднюю ногу и бросила самого под утес.

Ко всякому зверю и птице, если вздумал медведь их поймать, подползает тихо, как кошка, иногда на брюхе. Совсем ведь не маленький, и спрятаться ему вроде бы особенно и не за что, но, бывает, так незаметно и близко подползет, что даже рябчиков и глухарей успевает схватить раньше, чем те улетят.

Быстрота, с какой этот грузный зверь наскакивает, поразительна: «часто медведь при неверном выстреле, с окончанием его звука, является уже у ног изумленного охотника».

«Медведь вообще плохо „хозяйничает“ в лесу, особенно осенью; лучшие урожайные рябины он валит на землю или раздирает стволы пополам, пригибая плодоносные ветви к земле. В тайге он обламывает ветви кедров, на Кавказе крушит вершины самых лучших деревьев дикой груши и алычи» (профессор А. Н. Формозов).

Привык никого не бояться, вот и бушует, о тишине не заботясь. Тут к нему подойти нетрудно, а если треснет ветка под ногой охотника – не беда, медведь не обратит внимания. Но когда запах человеческий к нему донесет, зверь сразу преобразится: носом тревожно воздух тянет, озирается беспокойно. Бывает, еще станет на дыбы и заревет. У кого от этого мороз по коже, тому на медведя лучше не ходить. А уж коли случилось – пошел или нечаянно повстречал и деваться некуда, то главное – не показать, что зверя испугался, и всегда лучше подвинуться к нему или стоять на месте, но не бежать в сторону или назад. Потому что, если медведь видит, человек его не боится, тут же сам удирает, и резво. А иногда с перепугу приключается с ним «медвежья болезнь».