Плотно покушав (опоссумы очень прожорливы), любят двуутробки, зацепившись задней ногой и хвостом (или одним хвостом) за сук, висеть вниз головой и покачиваться, блаженно переваривая обед.

В Америке говорят «играть в опоссума», то есть притворяться. На такие штучки опоссум большой мастер. Актер, каких мало. Когда он чувствует, что попал в скверную историю, сильный враг готов его схватить (или уже схватил), а бежать некуда, то притворяется мертвым. Даже с дерева трупом падает и лежит как дохлый, закатив остекленелые глаза и раскинув будто окоченевшие лапы. А то и язык высунет, войдя в роль! Лежит долго – столько, сколько надо, чтобы обмануть человека или хищника, который не ест дохлятины.

«Мертвеца» можно отбросить ногой или схватить за хвост и кинуть подальше, он не выдаст себя «даже дрожанием век». Как только потенциальная смерть на двух или четырех ногах удалится, опоссум сейчас же вскочит и скорее бежать в кусты.

О том, что притворство часто спасает жизнь, много говорить не нужно. Животные, у которых есть такой инстинкт, выходят без вреда из очень опасных ситуаций. Каталепсия, или аки-наза, – это мнимая смерть в интересах самообороны, вернее, неподвижность, имитирующая смерть. Пауки и жуки, цепенея в каталепсии, как и опоссум, наверное, не раз разыгрывали перед вами акинетические пантомимы.

К зиме североамериканские опоссумы сильно жиреют. А когда холода придут, много спят. Но это не настоящая зимняя спячка, просто долгий и глубокий сон. А если денек потеплее, то и опоссум, бывает, проснется и скачет по липкому снегу в надежде кое-кого съесть.

Опоссумы убежденные индивидуалисты, живут в одиночестве. Но когда придет время подумать о продлении рода (кажется, случается это дважды в году), самец и самка, снизойдя друг до друга, на время забывают о своей необщительности, дни и ночи проводят вместе. Беременность так же коротка, как супружество: двенадцать с половиной дней. Опос-сумчики родятся меньше пчелы. Весит каждый по два грамма. Но ползут, умудренные инстинктом, путаясь в волосах у мамы на брюхе, спешат – кто скорее! – в сумку забраться. Этот трудный кросс по пересеченной шерстью местности решает их судьбу. Рождается их нередко двадцать, а сосков у матери только 12-13, и кто опоздает ухватиться – погибнет.

Через месяц счастливчики, повисшие на сосках, ростом уже с мышь. Еще через три недели – с крысу. И тогда, впервые растянув глазные щели, таращат свои глазки, хотя там, где они живут, темно, как в пещере. Дней через семьдесят навсегда бросают соски и выскакивают из сумки порезвиться на воле и поесть: мать делит с ними свою добычу. Больше не сосут молоко, но тут же ныряют в сумку при каждом подозрительном шорохе и испуге. Дней через сто после рождения мать своих чад больше в сумку не пускает. Зверята виснут у нее на спине, и перегруженная потомством опоссумиха, стараясь его не растерять, осторожно путешествует в зелени ветвей.

Прежде североамериканского опоссума (под названием виргинского) считали особым видом. Сейчас полагают, что виргинский опоссум лишь разновидность очень похожего на него южноамериканского. У обоих цвет меха изменчив – черный, серый или почти белый. Подшерсток мягкий, а ость очень длинная, редкая, далеко торчит из подшерстка светлыми вроде бы щетинками. Морда у северного опоссума почти белая, у южного – темная, иногда черная.

Хоть опоссум, уничтожая вредных грызунов, оказывает людям большущие услуги, его всюду преследуют – из-за мяса, но главное – ради меха. Шубы из опоссума получаются красивые (особенно если длинная светлая ость на них не щипана) и стали модны. Так что плохо теперь придется опоссумам: к тому миллиону, что их убивали ежегодно, наверное, прибавится еще не один.

Шерстистый опоссум – наиболее известный из южноамериканских сумчатых средних размеров; голый наполовину хвост (в основании он пушистый) длиной у него в полметра. Около того или чуть короче и все тело с головой. Мех пушистый, густой (что для тропического жителя довольно необычно), золотисто-коричневый сверху и желто-бурый на брюхе. Глаза большие, выпуклые, но днем видят плохо. Однако для шерстистого опоссума это не так уж и важно, поскольку, пока светло, он спит беспробудно в уютном гнезде на вершине полюбившегося ему дерева. Привязанность к обжитому дереву у него как у кошки к дому: по два-три месяца не покидает и, лишь когда опустошит окрестности, меняет местожительство. Поскольку главное и лакомое блюдо шерстистого опоссума весьма обильно в тропиках (даже на одном дереве!) – насекомые, немного фруктов и молодых листьев и для разнообразия всякого рода падаль, – часто менять свои владения ему не приходится.

У самки выводковой сумки нет и не будет, даже когда родятся недоразвитые отпрыски. Пока они еще ростом с пчелу, висят на сосках, почти срастаясь с ними. Подрастая, цепляются хвостиками и лапками за мамкину шерсть и, облепив ее всю сплошь многоголовым пушистым комом, предоставляют породившему их зверю все заботы о передвижении.

Есть в Южной Америке опоссумы, которые носят детишек, разместившихся на их спинах и ухвативших своими хвостиками изогнутый над ними хвост матери, словно некую подвесную опору.

Южноамериканский шерстистый опоссум: самоотверженная мать, обремененная детишками. Ухватившись хвостом за ветку, любят опоссумы висеть вниз головой.

У родительниц мышиного опоссума сумок-колыбелей для новорожденных тоже нет: лишь на сосках, ничем, кроме шерсти, не прикрытых, висят полуграммовые детишки. Как только им исполнится месяц от роду и откроются глаза, перебазируются малыши на мамину золотисто-бурую спину и на ней разъезжают.

Мышиные опоссумы с подкрашенными кровью голыми ушами и хвостами скачут ночами по банановым плантациям и опушкам тропических лесов в Центральной и Южной Америке (от Мексики до Бразилии). Сверчки и другие насекомые, фрукты – желанная цель их полуночного «подвижничества». Светлым днем цепенеют в глубоком сне в темных дуплах или переделанных на свой вкус птичьих гнездах.

Самый страшный враг этих малышек – коати-носуха, из енотов. Но и ей не сдаются без боя. Ощетинившись, грозя острозубой пастью, отчаянно верещат, кусаются, и бывает, их безудержная ярость побеждает силу.

В семействе американских опоссумов есть зверек, который повадками вполне копирует выдру. Это плавун, или япок. Прежде, когда плохо его знали, числился япок в зоологической классификации рядом с выдрами. Теперь ясно, что он водяной опоссум, а не выдра.

Живет плавун по берегам небольших рек и ручьев от Гватемалы до Бразилии, всюду довольно редок. У него плавательные перепонки между пальцами, шерсть пепельно-серая с черным ремнем вдоль хребта и широкими полосами поперек тела. Хвост голый и лишь у самого корня волосатый. Япок роет норы в обрывах рек и плавает много, и днем и ночью: ловит рыб и раков. Мелких собирает в защечные мешки. Когда поймает большую рыбу, которую в этих карманах не спрячешь, вылезает на берег и там ест ее.

Плавуны очень скрытны, и о их жизни мало что известно.

Их восемь семейств и 374 вида. Живут насекомоядные в общем-то там, где сумчатых нет: на всех континентах и многих островах, кроме Австралии, Тасмании, Новой Гвинеи, Новой Зеландии и Южной Америки (за исключением небольших ее областей в северо-западном углу этого материка). В Заполярье насекомоядные тоже не водятся.

Насекомоядные – зверьки маленькие, но зоологическая история у них большая. Сто миллионов лет назад, в меловом периоде, когда еще динозавры сокрушали хвощи невиданной с тех пор мощью своих подошв, насекомоядные уже жили в истоптанной зелени под ногами у ящеров-исполинов. От тех древних юрких зверьков произошли все звери: кошки и собаки, олени и зайцы, полуобезьяны и обезьяны, а от обезьян – и человек. Только сумчатые ведут свой род от генетически близкого, но иного корня – сумчатых трехбугорчатых, тоже насекомоядных, если судить по их обычному пропитанию. Прародителями насекомоядных наших дней были трикодонты. Так что пути развития клоачных сумчатых и несумчатых высших зверей разошлись очень давно, наверное 150 миллионов лет назад.