Ранним холодным утром начала октября 190* года в Кронштадтском Андреевском соборе шла служба. На клиросе священник Иван Ильич Сергиев, прозванный в народе Иоанном Кронштадтским, самолично читал канон, дирижируя небольшим хором причетников.

Манера чтения отца Иоанна удивляла многих, кто видел и слышал его впервые. Он резко взмахивал руками, повышая тонкий голос в самых неожиданных местах, и с такой юношеской самозабвенной страстностью выводил обычные ирмосы и тропари, что потребовался не один год с начала служения отца Иоанна, чтобы с такой дерзкой манерой смирилось кронштадтское общество и духовенство. Но народ этого не замечал. Он любил своего пастыря наивно и не рассуждая. Ведь одной заочной молитвы отца Иоанна было достаточно, чтобы исцелить безнадежного больного. Слухами об этом полнилась вся Россия, и не было в ней места, где не знали бы о святом праведнике и чудотворце из Кронштадта.

Наступило время общей исповеди. Эту вольность отец Иоанн позволял себе вопреки осуждению в церковных верхах. Он возражал: лучше я исповедую сразу тысячи жаждущих спасения, чем хотя бы один останется без исповеди и причастия.

Отец Иоанн начал строго:

– Те, кто пришли сюда в надежде скорого раскаяния и избавления от всех сомнений и тяжести душевной, которые всегда есть свидетельства наших бесчисленных грехов, не просто глубоко заблуждаются, но и по совести не должны причащаться Святых Таин, ибо они к этому еще не готовы. Только во времена Спасителя было легко каяться – пришел, поклонился в ноги Христу, излил перед Ним всю душу, оросил слезами Его стопы и сразу получил прощение грехов. Разбойник, возопивший на кресте: «Помяни мя, Господи, во Царствие Твоем», в мгновение ока был исповедан и ныне же оказался в раю. Но не сравнивайте себя с ним! Ибо он усладил своей верой последние минуты Спасителя, когда Он был окружен гонителями, когда Его природа человеческая невыносимо страдала. Вы же должны ежедневно каяться, плакать и обещать никогда больше не грешить!

В высоком голосе отца Иоанна было что-то электрическое. В просторном храме, где собралось до пяти тысяч народа, стало тихо и тревожно, как перед грозой. Послышались рыдания. Молодые бабы и девки в цветастых, расшитых золотыми нитками платках застонали громко и протяжно. В этих стонах было что-то чувственное. Огромный матрос с белым лицом и черными, точно прокопченными усами, до этой минуты стоявший неподвижно и не сводивший с отца Иоанна бессмысленно-восторженных глаз, после слов о разбойнике очнулся, схватился за волосы и заголосил тонко и страшно. Пожилая мещанка-салопница, висевшая на руках двух дюжих сыновей, вдруг захрипела басовитым голосом, а потом брызнула густой белой пеной и затряслась, как пойманная утка. Но сыновья не обращали на нее внимания. Они смиренно ждали, когда великий чудотворец начнет исцелять бесноватых.

В храме началось что-то жуткое, нечеловеческое и необъяснимое для всякого, кто пришел сюда впервые и еще не видел общих исповедей Иоанна Кронштадтского. Вся толпа пришла в движение, как единый организм. Но каждый ее член страдал и содрогался отдельно, и только источник недуга был один на всех. И люди это понимали и стремились выгнать из себя злобную хворь. Многим становилось нехорошо. Случились первые обмороки. Но хуже всех было тем, кто не чувствовал единства с толпой.

В главном приделе, рядом с колонной, стояла высокая женщина в креповом платье, короткой шубке и меховой шапочке с белой вуалью. Вуаль скрывала ее глаза, но и по нижней части ее лица было легко догадаться, что она молода и хороша собой. Ее верхняя губа слегка подрагивала. Дама забывала креститься в положенных местах службы и нервически смотрела по сторонам, словно искала выхода из толпы. Было видно, что она тут впервые…

Иоанн Кронштадтский продолжал:

– И я, недостойный, молю Господа простить все мои беззакония! Я помолюсь о вас, а вы помолитесь обо мне!

– Где нам до тебя, батюшка! – кричали в толпе. – Ты за нас помолись!

– Раскаиваетесь ли вы? Обещаете ли стараться больше не грешить?

– Грешны, батюшка! Раскаиваемся! Помолись за нас! – взорвались под куполом храма тысячи голосов.

Отец Иоанн глубоко вздохнул, как после тяжелой работы, поднял перед собой епитрахиль и произнес разрешительную молитву. Литургия продолжалась. В алтаре не менее сотни допущенных старостой счастливчиков из числа прихожан вместе с двенадцатью священниками приготовляли Святые Дары. На престоле стояли двенадцать чаш и дискосов. Кронштадтский продолжал служить, выкрикивая отдельные слова.

В девять часов утра он стал приобщать. Помогал ему тучный чернобородый ключарь собора протоиерей Попов. Началась невообразимая давка! Несколько городовых с заранее приготовленными железными решетками бросились организовывать очередь. Но их смяли. Толпа давила на решетки, цеплялась за них ногами. Люди падали и валили полицейских на пол. Послышались женские крики и визги, сердитые мужские голоса. Кое-как, грозя саблями, городовые навели порядок.

Во время таких служб бывали кровавые жертвы. Случались и смертельные исходы, о которых язвительно писали газеты. Однажды чуть насмерть не задавили самого Кронштадтского. Полиции пришлось с помощью оружия вызволять старика из обезумевшей толпы. Говорили, что он сильно хворал после этого. Еще говорили, что он тяжело страдает от своей непомерной славы. Но были и те, кто обвиняли Кронштадтского в тщеславии и даже называли его мошенником.

В то время в России было два человека, способных вызывать к себе одновременно любовь и ненависть, – Лев Толстой и Иоанн Кронштадтский. Они не были знакомы, но не любили друг друга. Толстой – холодно и насмешливо, как просвещенный барин, отец Иоанн – жгуче и страстно. Однажды он попросил в своем дневнике Бога убить Толстого: «Господи, убери этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший землю!» Это была вечерняя молитва отца Иоанна…

Рядом с дамой в короткой шубке стоял неопределенного возраста господин со старомодной позолоченной тростью и модным цилиндром в руке, в черном плаще с белым подбоем. Заметив беспокойное выражение лица соседки, господин улыбнулся и шутливым жестом распахнул полы плаща, как бы предлагая укрыться за ними. Жест был вульгарен и неуместен в храме. Женщина отвернулась.

– Не бойтесь, – произнес господин развязно. – Эти не опасны. Впрочем, для вас было бы надежнее завернуть за колонну или встать за моей спиной.

«Какой нахал!» – неискренне подумала дама. Словно угадав ее истинное настроение, господин придвинулся к ней.

– Церковь не лучшее место для знакомства, – прошептал он ей в ухо, – но позвольте представиться: Иван Родионович Вирский.

И он протянул ей руку, которую она машинально пожала, так же машинально отметив, что кисть у незнакомца слишком мягкая и тонкая в кости для такого крупного мужчины.

– Вы впервые здесь?

– Да, – призналась она виновато.

– Пойдете к причастию? Не советую! Видите ту особу в очереди? Она не идет, а как бы крадется к батюшке. Ого! Он тоже ее заметил. Ха-ха! Нахмурился – видите? Он ждет от нее больших неприятностей – да!

Надежда Павловна, так звали молодую даму, тотчас поняла, о ком идет речь. Мелкими шажками, крадучись, к отцу Иоанну приближалась низкорослая, горбатенькая бабенка, по самые глаза закутанная в черный платок. Под платком смешно торчал ее тонкий и востренький, точно сдавленный щипцами, носик. Глаза ее безумно блестели.