Впрочем, беспокойным этот день остался почти до самого конца. Когда Бьёрн причалил на моторке к пристани Гранквистов и Мелькер увидел в лодке своих пропавших сыновей целыми и невредимыми, да вдобавок еще закутанными в одеяла, слезы хлынули у него из глаз, и он прыгнул в лодку, чтобы тотчас заключить их в свои объятия. Но от избытка чувств он перестарался и, едва зацепив ногами корму, плюхнулся в воду по другую сторону лодки. Не помогла ему даже таблетка, прилипшая к кончику носа.

— Вот так нырнул! — крикнул он. — Здорово нырнул!

Малин заохала, увидев, как он барахтается у причала, отчаянно хлопая руками по воде. Только с Мелькером может случиться тысяча несчастий в один день.

Чёрвен стояла на берегу полусонная.

— Почему ты купаешься одетый, дядя Мелькер? — пробормотала она. Но, увидев Боцмана, забыла обо всем на свете: — Ко мне, Боцман! Ко мне!

Она позвала его нежнейшим голоском, и он, прыгнув на берег, бросился к ней. Чёрвен обвила его шею руками, словно никогда в жизни не собиралась расстаться с ним ни на минуту.

— Видишь, как помог волшебный камень, — сказал Пелле.

Они все сидели теперь на скамейках вокруг громадного раздвижного стола на кухне у Гранквистов. Пелле весь так и сиял. Какая необычная ночь! И что за удивительная жизнь на Сальткроке. Какие только мысли не приходят здесь людям в голову… вытащить их из кровати среди ночи, чтобы они поели котлет! И кому только пришла в голову такая замечательная мысль! Да и Юхан с Никласом снова дома!

— Подумать только, голова кружится от еды, — сказала Тедди, набив себе полный рот.

А Фредди держала в каждой руке по котлете и откусывала по очереди то от одной, то от другой.

— До чего же вкусно! — говорила она. — Я хочу, чтоб от еды у меня кружилась голова.

— Настоящей еды! — уточнил Юхан. — А не той, которую мы придумывали на море.

— Хотя она тоже была довольно вкусной, — сказал Никлас.

Они наслаждались едой, и им все больше и больше казалось, что они чудесно провели этот день.

— Главное, не терять спокойствия, — сказал Мелькер и положил себе в тарелку еще одну котлету. Он переоделся во все сухое и сиял от счастья.

— Кому бы это говорить, только не тебе, — сказала Малин. Мелькер убежденно кивнул головой.

— А иначе в шхерах не проживешь. Признаюсь, в какой-то момент я немножко забеспокоился, по благодаря твоей таблетке. Марта, голову не потерял.

— По крайней мере под носом у тебя был полный штиль, — пошутил Ниссе. А впрочем…

— А впрочем, я очень доволен, — сказал Мелькер. И действительно, так оно и было. За столом стоял гул, дети опьянели от еды, от тепла и оттого, что наконец-то они дома, вдали от всех кошмаров и туманов. Мелькер радовался, слушая голоса своих детей. Они сидели рядом с ним, и никто не плыл под водой с извивающимися словно морские водоросли волосами.

И дышит грудь, и голоса слышны,

И до единого все в сборе… — тихонько декламировал он.

Малин взглянула на него через стол.

— Что ты там бормочешь, папа?

— Ничего, — ответил Мелькер.

И только когда Малин повернулась к Бьёрну, он снова тихонько продолжал:

Промчится тот короткий миг,

Когда все в сборе.

Середина лета, ослепительно яркий день летнего равноденствия. Но что же случилось с Малин? С утра до полудня сидела она за кустами сирени в траве и строчила в своем дневнике. А когда Юхан с заискивающим видом хотел было подойти к ней, она сердито отрезала не поднимая глаз:

— Иди своей дорогой!

Расстроенный Юхан побрел обратно к братьям и доложил:

— Она все еще сердится.

— Фью, да она же и должна нас благодарить, сказал Никлас. — У нее есть о чем писать. Не будь нас, и в дневнике писать было бы нечего.

Пелле стоял с покаянным видом.

— Может, она писала бы тогда о чем-нибудь более веселом. Ну, о том, что она считает более веселым.

Они озабоченно посмотрели в сторону Малин, и Юхан сказал:

— Помяните мое слово, на этот раз она напишет не одну жуткую страницу.

"Вчера был праздник летнего равноденствия, — писала Малин. — Я никогда не забуду этот праздничный вечер! Чтобы сохранить память о нем, я составлю руны[8]. Я вручу их своей молоденькой дочери, если она когда-нибудь у меня будет, в праздник летнего солнцестояния, когда она прибежит домой, сияя от счастья, и спросит:

— Мама, тебе тоже было так весело, когда ты была молода? Тогда я с кислой миной покажу на пожелтевшие листки дневника и скажу: «Почитай вот это, и ты увидишь, каково было тогда твоей маме, и все из-за твоих ужасных маленьких дядюшек!»

Но если говорить начистоту, то даже самые ужасные в мире маленькие дядюшки не могут омрачить нежное сияние летнего дня на Сальткроке. Нет, никто не может отнять сияния красоты и радости лета, которое расцвело вокруг нас именно теперь. Мы гуляем по острову и вдыхаем сладкий аромат цветов камнеломки, морковника, таволги и клевера; у каждой канавки покачиваются ромашки, в траве желтеют лютики, розовая пена цветов шиповника покрывает наши голые серые скалистые уступы, и в каменных расселинах синеют анютины глазки. Все благоухает, и все цветет, повсюду — лето; кукуют все кукушки, щебечут и поют все птицы, радуется земля, а вместе с ней и я. Сейчас я сижу и пишу, а высоко в небе проносятся быстрокрылые ласточки. Они гнездятся под крышей Столярова дома по соседству с Пеллиными осами, хотя я не думаю, чтоб ласточки и осы общались между собой. Мне нравится общество ласточек, шмелей и бабочек, которые летают и порхают вокруг меня, но я была бы еще более признательна, если бы ты, Юхан, перестал высовывать свой нос из-за угла дома, так как я зла на вас всех и собираюсь еще немного позлиться, если только смогу. Хотя бы до тех пор, пока не закончу свои руны в память о первом праздничном вечере здесь, на Сальткроке.

Проснулась я утром от песни. Так и есть: папа уже в саду и распевает во все горло. Видно, он встал ни свет ни заря и накладывал последние мазки на садовую мебель. На этот раз, правда, он обошелся без пульверизатора и работал обычной малярной кистью! Стоя в саду под окнами дома, он с чувством распевал «Цветущий остров», «Объятия Руслагена» и всякие другие душещипательные песни. Я вскочила, быстро оделась и выбежала в сад. Только тут я увидела, каким ослепительно голубым был сегодня фьорд. Мои возлюбленные братья уже были на ногах и без дела слонялись возле дома. Я взяла их с собой на янсонов выгон. Домой мы вернулись с охапками полевых цветов и зеленых веток и превратили Столярову усадьбу в цветущую беседку, где в каждом углу благоухало лето.

Когда во фьорд вошел, дымя, пароход «Сальткрока I», украшенный с носа до кормы молодыми березками, он тоже походил на цветущую беседку. На палубе играл аккордеон и по-летнему одетые нарядные пассажиры пели «Цветущий остров» и «Объятия Руслагена», точь-в-точь как папа утром, только не так мелодично.

Вся Сальткрока высыпала на пристань, подумать только. Да и что на острове может быть интереснее, чем бежать к морю встречать пароход, особенно праздничный? Мы все там были, кроме Бьёрна.

Я была нарядная, я была ужасно какая нарядная в своем светло-голубом платье для танцев. Увидев меня, Юхан и Никлас даже присвистнули. Чего уж больше! Если даже родные братья присвистывают, есть от чего немножко возгордиться! Так я шла, довольная собой, в ожидании чего-то необычного.

А Пелле не был таким довольным.

— И зачем только нужно надевать всю эту ужасную одежду? — сказал он. — Разве только потому, что сегодня праздник середины лета. И кто придумал мучить детей пиджаком, белой рубашкой и галстуком? Правда, бывает, что устаешь от всех этих драных джинсов и хочется надеть что-нибудь другое.

— Да, сынок, нужно, — ответил папа, — и ничего в этом страшного нет. Только постарайся не испачкаться и не облиться; ты только выиграешь от этого!