Снял шляпу перед устричной торговкой,

Двум возчикам, ему желавшим счастья,

Ответил реверансом со словами:

«Благодарю, друзья и земляки» —

Как будто нашей Англии наследник

И наших подданных надежда он.

Там же, I, 4

Наконец, были свои объяснения и у простого народа. Достаточно вспомнить знаменитую беседу садовника и ра­ботника. Для них Ричард II — «расточительный король», он не правил страной, а отдал ее на откуп; в резуль­тате — правопорядок попран, царит беззаконие.

К чему нам за садовою оградой

Блюсти закон, соотношенье форм,

Порядок образцовый сохраняя,

Когда весь край наш — сад в ограде моря —

Так полон сорняков? Цветы погибли.

Запущены плодовые деревья,

Ограды в беспорядке, а растенья

Изъедены червями в нем.

Там же, III, 4

Перед нами сложнейшая гамма вполне рациональных суждений о причинах низложения Ричарда и смены его Болингброком. И хотя глубина и серьезность этих сужде­ний весьма различны, тем не менее в совокупности они воссоздают вполне правдоподобную историческую ситуа­цию, обусловившую замену на престоле Англии Ричар­да — Болингброком.

Итак, в хрониках Шекспира предполагается существо­вание двоякого рода причинных связей в истории: скры­тых, глубинных, разуму не доступных, которые определя­ют общее направление исторического процесса, и причин, лежащих на поверхности, доступных непосредственному наблюдению и объясняющих происходящие на глазах пе­ремены. Подобно тому как современники Шекспира раз­личали в человеке два начала — «божественное» и «плот­ское», точно так же и к анализу категории «государство» можно было подойти с двух точек зрения: натурфило­софской и теологической. В первом случае исторические события рассматриваются в свете уже известной нам «ор­ганической теории» общества, т. е. надлежащего отправ­ления предписанных функций каждым из «членов» «по­литического тела», во втором случае те же события пред­стают как следствие предначертанного «божественного плана». В хрониках Шекспира только что охарактеризо­ванные способы исторического объяснения выступают то раздельно (как противоположность зримого и невидимо­го), то как единство, воплощение невидимого в зримом. Обратимся теперь к хроникам за иллюстрациями.

В самом деле, в трехчастной пьесе «Генрих VI» нет абсолютно никаких указаний на то, что Шекспир прида­вал какое-либо значение в трагических событиях этого времени захвату престола Болингброком. Через всю хро­нику красной нитью проходит не провиденциалистская концепция истории, а политико-этическая. Ни один из участников исторической драмы не рассматривает обру­шившиеся на страну страдания как возмездие за низло­жение Ричарда П. Наоборот, их чаще всего связывают с неспособностью Генриха VI управлять страной. Доста­точно сказать, что ни Мортимер, «законный» наследник Ричарда II, ни герцог Йорк, оспаривающий «право» Лан­кастеров на корону Англии, ни разу не связывают про­исходящее с провидением.

Для Мортимера Болингброк — лишь «дерзостный за­хватчик». Тем не менее он перед смертью признает: «Ланкастерский основан прочно дом. Он, как гора, стоит, его не сдвинуть…» («Генрих VI», ч. I, II, 5). Точно так же и Йорк. В силу необходимости он может ссылка­ми на родословную обосновать свое преимущественной право на английскую корону. Однако решающие причины, толкнувшие его на открытое выступление против Генри­ха VI,— безграничное честолюбие, жажда власти, с одной стороны, и понимание неспособности короля править го­сударством — с другой. Таковы истинные причины смуты. Обращаясь к Генриху, Йорк говорит:

Король,— сказал я? — Нет, ты не король:

Не может тот народом управлять,

Кто и с одним изменником не сладит.

Не впору голове твоей корона.

«Ричард II», V, 1

Итак, очевидно, что Шекспир развивает не провиден­циальную, а чисто политическую концепцию власти. Ко­роль не тот, кто увенчан короной, а тот, кто может реа­лизовать свое право на нее, чья рука может держать скипетр. Из двух «прав» «лучшее» принадлежит не «за­конному наследнику», если он негодный правитель, а спо­собному претенденту.

Поле истерического зрения Шекспира, равно как и всей гуманистической историографии, представляется нам сравнительно узким: государственное начало и его оли­цетворение — королевская власть. Одним словом, одна лишь политическая история — таковы его пределы в исто­рических хрониках. Но как многогранно эта проблема раскрывается, на каком широком, временами истинно об­щенародном фоне! Известно, что в ту эпоху государствен­ность воплощала линию исторического прогресса народов.

Борьба с феодальной анархией, мятежами в местничест­вом знати внутри страны и угрозой вторжения сил контр­реформации извне — таков действительный стержень «гражданской истории» того периода. Вот почему исторические хроники Шекспира столь созвучны историческому мышлению Макиавелли и Гвиччардини, с одной стороны, Бодену и Монтеню — с другой.

Вот почему Шекспир (в отличие от современной ему английской историографии) в бурных событиях англий­ского XV в. увидел не только «смутное время», не просто смену династии на престоле, а смену исторических эпох: переход от иерархии — к национальному государству, от средневековой патриархальности, в которой роль и место индивида были зафиксированы однажды и навсегда в его «родословной», — к условиям существования, в которых то и другое оказалось во власти времени и тем самым лиши­лось определенности и постоянства. В отличие от «про­фессиональных хронистов» своего времени, Шекспир уви­дел всю глубину происшедшего переворота, когда пред­ставлявшийся наглухо замкнутым и неподвижным мир средневековья на глазах одного поколения раскрылся на­встречу ветрам вселенной. Нет сомнения, что в рамках двух тетралогий этот переход с наибольшей глубиной ана­лизируется в двух частях хроники «Генрих IV». Ни в од­ном другом литературном произведении той эпохи с такой ясностью не обрисованы поляризация общественных сил на рубеже средневековья и нового времени, их идеалы и принципы.

Политическим центром эпохи, формирующим новую социальную иерархию и новую шкалу политических цен­ностей — представления о рангах, правах и обязанностях и т. п., предстает, разумеется, королевский дворец. Оли­цетворение нового государственного начала — король, источник «нового права», «хранитель мира и порядка», твердой рукой пресекающий смуту, откуда она не исхо­дила бы. В более чем противоречивом сопряжении с ним находятся устремления двух других общественных полюсов этого времени. Один из них — феодальная знать, средоточие реальной угрозы анархии: мятежей, заговоров, смуты, мир Хотспера. Другой — мир Фальстафа, мир завсегдатаев постоялых дворов и трактиров Истчипа, на­селенный пестрым людом, выпавшим «из орбит движе­ния» различных сословий: здесь оставшиеся при одном лишь звании рыцари, добывающие средства для «благо­родной жизни» на больших дорогах, наемные служаки, искатели приключений, слуги. Мир — анархичный, им­пульсивный, неуправляемый, фермент постоянного бро­жения, особо опасного ввиду его соприкосновения с ни­зами, улицей, толпой. Сталкивая эти миры между собой, Шекспир создал удивительную систему зеркал, каждое из которых отражало окружающую действительность неповторимым образом. Разумеется, не только сцениче­ски, но и исторически наиболее притягательным в этой системе является Фальстаф. Дворянин по рождению, он оказался «вне традиционного способа жизни своего клас­са», но именно поэтому вне его традиционных предубеждений. Равным образом, очутившись во власти мира де­нег, он решительно отвергает его этику и «политическую экономию». Но, оказавшись в столь специфическом для того времени «междуклассовом» пространстве, Фальстаф с редкой проницательностью раскрывает изнанку этоса различных сословий, служилых различных рангов, нако­нец, мира, к которому он сам принадлежит.

В трактирах Истчипа Фальстаф ведет себя как истый «дворянин» своего времени — он ест и пьет в долг, ни­когда не справляется о его размере и очень не любит, когда ему об этом напоминают. Однако само звучание слова «сэр» все еще действует магически — оно спасает Фальстафа от долговой тюрьмы и обеспечивает ему еже­дневно добрую порцию хереса и достаточно каплунов. «Уж такой честный!» — воскликнет хозяйка трактира, провожая его на государеву службу. Благородный плут и грабитель, рыцарь, предпочитающий поединку на шпа­гах фехтование словесное, «ненасытная утроба», Фаль­стаф свободен от всех форм сословной узости, связанно­сти, ограниченности. Удивительно ли, что именно его «образ мыслей и действий» стал наиболее всеобъемлющим зеркалом истории эпохи становления ренессансной госу­дарственности.