Они встретились под дождем в тупике возле «Товарища». Он шел домой, а она стояла, притаившись в каком-то подъезде, и, едва он поравнялся с ней, окликнула его. Он остановился, обернулся, и в глазах его мелькнул ужас, когда он увидел ее — мокрые волосы прилипли к щекам, с черного меха стекала вода. Она, казалось, так изменилась, настолько повзрослела, что в первый момент он принял девушку за ее мать. Но он не обратился в бегство, а так и остался стоять, замерев в полуобороте. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь дождь из вестибюля «Товарища», она увидела его обострившееся лицо и глаза, в которых светилась тревога. Это была их первая встреча с той ночи, когда они дрались у него в номере. Он повернулся и шагнул к ней, а она вышла из подъезда в дождь. Но когда они оказались лицом к лицу, он со стоном прошептал ее имя, она глубоко вздохнула, и они бросились друг другу в объятия.

Сейчас они сидели в кафе и молча ели яичницу. Они едва ли обменялись парой слов, и после первого объятия так и не прикоснулись друг к другу, они шагали и шагали под дождем, и каждый боялся даже взглянуть на другого. Они были рады, что проголодались, были рады, что не одни: за стойкой сидел старый китаец и недовольно поглядывал на одинокую пару, пачкавшую мокрой одеждой кабинку у окна. Сквозь сетку дождя в окно был виден пирс и охваченный штормом залив, а на другой стороне залива тускло поблескивали огни Кулуня, но этот призрачный пейзаж был для них уже картиной из прошлого. Оба чувствовали, что для них шторм остался позади; они долго и мучительно шли сквозь него и наконец попали в зону штиля, где чувство — открытое и признанное — создает свой собственный, целительный климат. Теперь их глаза встречались без смущения, хотя, пожалуй, в них сквозило не столько желание, сколько любопытство.

— Откуда ты узнала, что я в «Товарище»? — спросил он.

— Пит Альфонсо сказал мне вчера вечером, то есть позавчера, что ты будешь там играть.

Она сидела напротив него в красном платье, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами и невозмутимо орудовала ножом и вилкой, пила кофе, отламывала кусочки поджаренного хлеба; зачарованно глядя на нее, он никак не мог поверить, что перед ним та затравленная девушка, которой он боялся и с которой боролся. Она выглядела такой спокойной и нежной, излучала такую любовь, что он не мог отделаться от ощущения, будто перед ним сидит Мэри, будто две эти женщины поменялись ролями, потому что, как это вспоминалось ему теперь, именно у Мэри был затравленный вид. Желание, которое влекло его к ней, было таким жгучим, потому что она была для него новой, неразгаданной женщиной, и в то же время это влечение казалось менее постыдным, потому что она выглядела такой знакомой. Он думал, что его влечет к себе зло, что он лишается тех нравственных принципов, которыми больше всего гордился, что его тянет к этой женщине потому, что она так серьезна, невинна и в то же время безжалостна. Но сейчас он заново обрел в ней покой и безмятежность, которые давно покинули его дом.

— Я никогда не бывала в Макао, — сказала она.

Посмотрев в окно, он ответил:

— Нынче не самая подходящая погода для путешествия.

— Нам не понадобятся никакие документы?

— Уладим все на месте. У меня там есть знакомые.

Да, подумала она, все надо уладить на месте, но теперь она не боялась решений, которые ей придется принимать в мире, где каждый день — понедельник. Она посмотрела на его коричневые руки, лежащие на столе, и вспомнила о разбитой машине, которая валялась в прибрежных скалах. Так много разрушено, так много еще предстоит разрушить, чтобы появилась на свет женщина, которую она сейчас видела в мыслях гуляющей по созданному ее воображением Макао: мощенные булыжником улицы, бегущие вверх к собору, белые дома на скалистом берегу, деревья, цветущие на фоне голубого неба, — утром в Макао будет весна. Она ждала наступления этого утра, но не страстно, не отчаянно, сейчас она просто отдыхала после долгого-долгого дня, оттягивая момент, когда нужно будет сделать шаг, который превратит ее в ту, другую, женщину, чье лицо она сейчас мысленно видела озаренным солнечным светом. Она не сомневалась, что последствия содеянного ею будут ужасны, что завтрашний день принесет боль и страдания, что мир будет лежать в руинах. Но она сама приговорила себя к этому, когда отказалась рухнуть вместе с машиной с обрыва; и, какие бы последствия ни вызвал ее отказ умереть, она без колебаний приняла этот мир таким, каков он есть. Сейчас ничто ее не трогало — ее переполняла безмятежность; но завтра я буду совсем другой, в полудреме подумала она, доедая яичницу и подливая себе кофе. Коричневые руки, на которые она смотрела не отрываясь, вдруг исчезли со стола, а потом появились вновь, предлагая ей сигарету и горящую спичку.

Наклонившись, чтобы прикурить, она кивнула в сторону стойки:

— У него, наверное, найдется бумага и конверт.

— Зачем тебе?

— Я должна написать письмо.

— А! Твоему… твоей семье?

— Нет. Я хочу написать Пепе Монсону.

— Ты ему напишешь обо всем?

— Надо же кому-то сообщить. Видишь ли, я где-то там разбила очень дорогую машину.

— Да, вероятно, кому-то надо сообщить.

Она перевела взгляд с коричневых рук на его неподвижное лицо.

— А тебе не надо никому написать, Пако?

— Нет, — ответил он, вставая из-за стола. — Пойду пока узнаю насчет катера.

Когда он вернулся, письмо уже было написано; она поднялась и попросила хозяина кафе отправить его. Катер ждал их, но она медлила, закутываясь в меха, а он медлил, расплачиваясь по счету. Они стояли возле стойки, и оба, каждый по-своему, тянули время, не желая расставаться с покоем, который обрели здесь, словно это маленькое кафе было раем, а за его дверьми начиналась грешная земля. Уже в дверях они внезапно остановились и одновременно заговорили.

— Хотим ли мы этого? Ты действительно хочешь уехать? — спросила она.

— Мы ведь знаем, что делаем, верно? — спросил он.

И в их глазах угасла юность, когда, чуть помедлив, оба ответили друг другу «да». Он снял с себя и надел ей на голову свою шляпу, они вместе толкнули вперед створки двери. И неожиданно будто само море ударило им в лицо. Задыхаясь, они ощупью нашли руки друг друга и вместе нырнули в шторм, пробираясь по гудящей от ветра улочке к причалу, где плясал на волнах катер. В эту минуту Кикай Валеро неслась через Гонконг сквозь знаменующий начало весны бурный дождь сообщить Конче Видаль, что та в любой момент должна быть готова услышать, что тело ее утонувшей дочери найдено.

— И кроме того, — сказал Пепе Монсон, отрывая взгляд от письма, — тут есть еще приписка для тебя, Тони. Слушай: «Пожалуйста, передайте падре Тони, что, к сожалению, у меня не хватило духу поступить правильно, но он знает, что такие люди, как я, должны собрать всю свою храбрость, чтобы вообще решиться на какой-то шаг, пусть даже неправильный, и, найдя в себе смелость сделать то, что я сделала, я, может быть, когда-нибудь решусь и на правильный шаг».

— И она решится! — воскликнул падре Тони, вскакивая с дивана. — Обязательно!

Сложив руки на груди, Рита Лопес повернулась к ним.

— Решится на что? — холодно спросила она. — Решится поступить правильно?

— Но она уже и так поступила правильно, — сказал падре Тони.

Риту передернуло, но она не ответила.

— Сейчас мы не знаем, что для нее правильно, а что нет, — сказал Пепе.

— Она сама этого не знает, — откликнулся падре Тони. — Она просто сделала этот шаг, вот и все.

— Мне всегда казалось, — сказала Рита, — что сбегать с чужими мужьями подло, независимо от того, кто сбегает.

— Но ведь она на этом не остановится, — сказал падре Тони. — Она упрямая и непреклонная девушка. Она не остановится до тех пор, пока не найдет того, что ей нужно на самом деле. Она не просто сбежала с чужим мужем…

— Конечно, нет, — она ступила на путь спасения, да? — язвительно заметила Рита.

— Да, — ответил падре Тони.