— Я бы не сказал.

— Вам все это показалось слишком глупым?

— Мне все это показалось слишком серьезным.

— Как удивительно вы похожи на своего отца! Даже голос тот же. Доктор, вы сказали падре, что ваш отец был нашим школьным врачом? Он тоже никогда не считал нас, маленьких девочек, глупыми. Он всегда был с нами очень серьезен.

— Отец тоже вас помнит, — вставил Пепе. — Сегодня утром я рассказывал ему о вас, и он сказал, что, должно быть, вы — маленькая Кончита Хиль.

— Да, — засмеялась сеньора, — тогда я была Кончитой Хиль, тоненькой, как прутик.

— И он еще сказал, что, кажется, вы вышли замуж за одного поэта. Это так?

Смех замер у нее на губах, и она погрустнела.

— Да, мой первый муж… Эстебан Борромео.

Она помолчала, а затем добавила, что никто уже не помнит бедного Эстебана как поэта.

— У нас есть его книги, — сказал Пепе, — и, кажется, у отца есть несколько его писем. Не хотите ли как-нибудь заехать к нам и взглянуть на них?

Она смотрела на него, но не отвечала. Пепе повторил вопрос. Она улыбнулась.

— О, простите меня. Вы что-то спросили?

— Не хотите ли вы встретиться с моим отцом?

— С огромным удовольствием.

— Он в последнее время неважно себя чувствует — но может быть, завтра?..

— Я позвоню вам утром, — пообещала она, закутываясь в золотой плащ, как будто ей было холодно. — Обычно я не люблю пускаться в воспоминания о прошлом, но та пора в моей жизни была счастливой, и мне хотелось бы поговорить с человеком из моего детства.

Она заметила, как братья переглянулись, и улыбка сошла с ее лица.

Надевая перчатки, она сказала:

— Я полагаю, мисс Лопес не слишком нравится, что мы пустились в воспоминания в ее салоне.

— О, пожалуйста, чувствуйте себя как дома, — любезно откликнулась Рита.

— Я, собственно, пришла взглянуть на ширму.

— Не могли бы вы прийти завтра? Или нет, завтра у нас закрыто. Первое полнолуние китайского Нового года.

— Кажется, в это время принято расплачиваться со старыми долгами? Я загляну к вам как-нибудь на неделе. Сейчас мне надо заехать к Кикай Валеро — мы с ней приглашены к кому-то на чай.

— Я тоже туда еду, — сказал падре Тони.

— На чай?

— Нет, к Кикай Валеро. Не могли бы вы подвезти меня?

— Конечно, падре. Но как это не похоже на Кикай — принимать духовника в такой неурочный час!

— Вообще-то я просто собираюсь спросить ее, где можно найти вашу дочь.

— Почему вас это интересует?

— Потому что я ищу ее.

— И не вы один. Ее несчастный муж, который приехал сюда вчера вечером, занят тем же самым. Но похоже, она не расположена встречаться с ним сейчас. Точно так же она не захотела видеть и меня. Но я не переживаю. У меня есть свои принципы, и, отдав дочь замуж, я не вмешиваюсь в ее личную жизнь. Мне не нравится быть тещей. И хотя вам, наверное, кажется, что я больше беспокоюсь о китайской ширме, чем о дочери, пожалуйста, не думайте, что я бессердечна.

Сеньора встала и повернулась посмотреть на себя в зеркало. Надев шляпку, она перебросила плащ через плечо и поправила золотую цепочку на шее:

— В конце концов, она ведь не потерялась. Она где-то здесь. Я слышала, что вчера вечером она была в «Товарище» и отлично провела время. Я тоже видела вас там — с Тексейрами. Вы все выглядели такими счастливыми, что мне захотелось присоединиться к вам.

— Почему же вы этого не сделали? — любезно спросила Рита.

— Боялась все испортить. Сразу было видно, что за вашим столиком царит любовь, и я ни за что не рискнула бы помешать вам. Глядя на вас, я испытывала искреннее наслаждение… а я теперь редко его испытываю. Мне нравится смотреть на счастливых молодых людей и хочется, чтобы они всегда были счастливы — я об этом молюсь. И мне было очень приятно узнать, что мисс Сильва тоже собирается замуж.

Молча дувшаяся в углу Элен вспыхнула и в ярости огляделась по сторонам.

— На каждом шагу, — продолжала сеньора, — я натыкаюсь на юных влюбленных. Должно быть, скоро весна. Жаль, что меня здесь уже не будет. Итак, падре, вы готовы? Мы не должны заставлять бедную Кикай ждать.

Глядя на удаляющуюся машину, Пепе сказал:

— Эта женщина или пьет, или страдает бессонницей. У нее опухшие веки и красные глаза.

Рита вздохнула и опустилась на диван. Маленький салон неожиданно показался ей скучным и серым.

— Пепе, тебе никогда не хотелось стать тореадором? — вдруг обратилась она к Пепе.

— Мой бог! — удивленно воскликнул он. — Что за странный, вопрос?

Элен, стоявшая возле двери туалета, лукаво улыбнулась:

— Рита хочет, чтобы ты был тореадором, а она — богатой и порочной женщиной и чтобы у вас была безумная любовь. Как сказала сеньора де Видаль, скоро весна.

Полулежа на диване, Рита внимательно изучала свое отражение в зеркале.

— Прости, — холодно сказал Пепе, надевая очки, — но я никогда не мечтал быть тореадором.

— Даже весной? — не удержалась Элен.

Когда «бентли» пристроился в очередь машин у парома, сеньора, молчавшая всю дорогу, сказала, повернувшись к падре Тони:

— Простите, я вела себя отвратительно.

— Вам не нравится, что я разыскиваю вашу дочь?

— Нет, не то. Вы осуждали меня.

— Мне кажется, ваша дочь серьезно больна. И тем не менее она не идет к вам, а вы не хотите пойти к ней. Почему?

— Подрастая, дочери отдаляются от матерей, особенно если раньше они были друзьями. Когда Конни была маленькой, она обожала меня. Теперь она знает обо мне слишком много.

— Что именно она знает?

— Вы хотите, чтобы я вам исповедалась, падре?

— Да.

— И не время, и не место.

— Разве вы оставили свою совесть в другом месте?

— А кроме того, я знаю, что вы уже знаете.

— Надо, чтобы это признание исходило от вас — тогда оно будет чего-то стоить.

Она отрицательно покачала головой:

— Нет, еще не время.

— Откладываете до смертного часа?

— Сначала разыщите Конни, — сказала она, — а потом уже займитесь мной.

Они уже были на пароме, пробиравшемся сквозь чащу парусов, но, сидя в теплой машине с поднятыми стеклами, не слышали ни плеска волн, ни свистков.

— Вы были несправедливы, — нарушила она молчание, когда паром приблизился к берегу, — сказав, что я оставила совесть в другом месте. Моя совесть всегда при мне, падре. Да, я наряжаю ее в меха и перья, хороню в драгоценностях, но, хотя я и прячу ее, я никогда не пыталась от нее отделаться. Она со мной и днем, и ночью, все эти долгие-долгие годы. Каждая ночь для меня как полнолуние в китайский Новый год: время платить старые долги. И каждое утро я чувствую, что наконец-то расплатилась сполна, но тотчас же опять приходит кто-нибудь с новым векселем. И все же не думаю, что я настолько порочна. Самый мой большой грех в том, что однажды я предпочла богу нечто другое. И бог не простил меня. Порой мне кажется, так никогда и не простит.

О, не пугайтесь, падре! Я слишком тщеславна, чтобы отчаиваться. Если мне ничто другое не поможет, меня спасет тщеславие. Как я могу потерять надежду, когда твердо знаю, что даже бог не в состоянии долго сердиться на такую очаровательную и красивую женщину, как я? И я надеваю эту желтую шляпку, вешаю на шею эту золотую цепочку, закутываюсь в плащ тореадора и чувствую себя в полной безопасности, когда люди оборачиваются поглядеть на меня и когда друзья говорят: «Конча Видаль ошеломляет и покоряет!» Но я одеваюсь не для них, я одеваюсь для бога. Я все еще пытаюсь обратить на себя его взгляд.

— Бог всматривается в сердца людей, а не в их одежду.

— Но я же женщина, падре, — упрямо возразила она, — и я убеждена, что богу угодно, чтобы женщины были прекрасны, как розы, райские птицы и бриллианты. Ему должны нравиться красивые вещи, иначе он не создал бы их так много. Никогда не могла понять, почему вы, мужчины, не цените усилий, которые женщины тратят, чтобы придать себе красоту. Красота — та же добродетель или по меньшей мере ответственность. Уродливая, некрасивая роза восстает против бога. И я уверена, что, стараясь сделать себя красивой, я служу богу так же, как роза или как вы сами, падре, когда стараетесь быть святым. Конечно, использовать красоту для достижения низких целей — греховно, но все же это не смертный грех. Смертный грех для женщины — полагать, будто богу безразлично, красива она или нет. Вот это было бы оскорблением святого духа, непростительным грехом. А я пока еще не совершила его.