Вот и теперь выступал он, казалось бы, не по большому делу, но и тут, в этом небольшом деле, он был передовиком.

— Это правильно, товарищи, что вы такое совещание созвали. В повестке один вопрос: что нового в твоем колхозе?

Райкомовцы довольно переглянулись: не шутка получить одобрение из уст прославленного председателя.

— Я цифр называть не буду!

Был за Селивановым такой грех — говорить цифрами, и, когда он поклялся не вспоминать их, все облегченно вздохнули.

— Что нового в моем колхозе? — торжественно задал себе вопрос Селиванов.

Всем не терпелось узнать, что же нового у этого изобретателя и выдумщика.

А он, как артист, чуть выждал, разжег любопытство, а потом выпалил:

— Самое новое у нас — это баня.

При слове «баня» лица людей расплылись в улыбках, многие из присутствующих стали расстегивать вороты рубашек — как будто становилось жарко.

Селиванов не упустил этого из виду, он смаковал:

— Баня большая, деревянная, с парной. В пятницу моем мужчин, в субботу — женщин.

По залу прокатился легкий дружный смешок. Была пятница, и люди подумали, что неспроста так розов и сияющ Селиванов. Наверно, не упустил он случая и сегодня помыться и попариться.

— Простое дело баня, — продолжал Селиванов, — а все меняет. Иду я на днях, смотрю, на птичнике ветер крышу задрал. Непорядок. «Кто там есть?» — спрашиваю. Выходит Настя, птичница. «Настя, — говорю, — поправь солому». А она мне спокойненько: «Иван Ильич, сегодня суббота, в баню надо». Пришлось мужичка искать.

Селиванов уходил с трибуны под аплодисменты всего зала.

Следующий оратор составлял резкий контраст Селиванову своим внешним видом. Был он низенький, тощенький, с язвительной улыбкой и подвижными глазами.

— У нас пока нет бани, — начал он, глазами отыскивая Селиванова, — а новое тоже есть. Трио баянистов.

Все понимали, что удар по Селиванову наносился серьезный. Он не любил заниматься самодеятельностью, в передовом колхозе не было ни хора, ни оркестра.

— Как у тебя, товарищ Селиванов, с музыкой? — спросил секретарь райкома, перебивая оратора.

Банное, веселое настроение Селиванова прошло.

Он встал и покаялся:

— Музыка у нас — узкое место.

Это подлило масла в огонь. Председатель соседнего колхоза Дремов уже открыто нападал на Селиванова:

— Баня — это хорошо, это культура, но надо приобщать народ не только к мылу и венику, но и к музыке, чтобы люди духовно росли. У нас комбайнер Студеникин «Турецкий марш» Моцарта играет. А у вас?

Дремов сделал паузу, которая стала грозна, как прокурор.

Селиванов сидел и думал: «Вот поучился на партийных курсах, теперь уже учит».

Но как бы он ни развенчивал Дремова, было ясно, что по части Моцарта он, Дремов, обогнал Селиванова.

По дороге в свой колхоз председатель спокойно и трезво хотел разобраться: почему у него действительно плохо с самодеятельностью?

Нет талантов? Это неправда!

Сколько раз случалось слышать ему, как задорно пели девушки на улице.

Впрочем, этим уличным пением теперь никого не удивишь. У Дремова — Моцарт. Неужели у него, Селиванова, не могли бы исполнить Чайковского?

Он въехал в свои Скородумки, и первое, что услышал, — залихватский гармонный перебор. Гармонисту подпевали девушки, на всю деревню звенели их молодые, сильные голоса.

Селиванов поравнялся с молодежью, остановил коня. Девушки, в свою очередь, тоже стали. Звонкими, радостными голосами они наперебой приветствовали:

— Здравствуйте, Иван Ильич!

— Гармошка? — осуждающе спросил он.

— Да, — виновато и смущенно ответили девушки.

— Частушки? — с той же осуждающей ноткой в голосе спросил председатель.

— Да, — совсем уже тихо и робко ответили девушки.

— А у Дремова Моцарта играют, трио баянистов есть.

Конь не стоял, копытил снег, а Селиванов одной рукой сдерживал на вожжах коня, а другой касался плеча гармониста.

— Твой отец вот так же с гармошкой ходил, и ты ходишь. А десятилетку кончил, квадратные корни извлекать умеешь. Вперед надо идти, Ваня. А ты все на одном месте топчешься.

Они разминулись. Гармонь больше не подавала голосу, и скоро девушки запели без гармониста.

Долго не спалось в эту ночь Селиванову. Он на память перебирал все показатели соседнего колхоза. Ну, что они! По молоку на сто один процент, а у Селиванова на сто пятьдесят. По картошке у них и ста процентов нет, а у Селиванова — рекорд. По строительству — у Дремова одна конюшня выстроена, а у Селиванова — и новый клуб, и зернохранилище, и баня.

Да что там считать! Далеко Дремову до Селиванова!

Он был в хорошем настроении. Но мысль о том, что по музыке соседний колхоз обогнал Селиванова, не давала покоя. Этот проклятый дремовский Моцарт сидел у Селиванова в печенках.

Снился Селиванову сон.

Играет в Скородумках духовой оркестр на майских праздниках, и по зеленому колхозному лужку кружатся в легких майских платьицах девушки. А он, Селиванов, сияет, как начищенная медная труба, и говорит всем колхозникам:

«Что трио баянистов! Вот оркестр — это достиженье».

Он проснулся с готовым решением: колхозу нужен духовой оркестр.

Ни парторг, ни бухгалтер не возражали против такой идеи, сомневались в одном: будет ли кому играть в оркестре?

— Найдем! — круто обрывал Селиванов.

Он ездил в район и по секрету советовался с отставным военным капельмейстером.

Наконец пришел тот день, когда в одной из комнат колхозного клуба заблестела новенькая оркестровая медь.

Ей нужны были музыканты, без них она молчала.

— Соберите всех, кто умеет на чем-либо играть! — приказал Селиванов молоденькой, приехавшей на заведование клубом девушке.

Пришел хроменький сторож, бобыль Вихранов.

— Ты играешь на чем? — спросил Селиванов.

— На барабане когда-то играл в полку, — сказал Вихранов, опасливо поглядывая на барабан.

— Подойди, не бойся! — подбадривал Селиванов.

Вихранов сделал два шага в сторону барабана и тихо ударил по туго натянутой коже. Недовольная тем, что ее побеспокоили, она глухо ответила: бумм!

Вихранов, как ребенок, обрадовался, осмелел и выстукал какой-то бывалый военный марш.

— Пойдет дело! — уверенно заключил Селиванов. — Один музыкант есть! Следующий?

Девушка-завклубом объявила:

— Иван Ильич, тут есть один трубач.

— Кто?

— Десятов.

Низкий, широкоплечий кузнец подошел к стене, снял трубу, продул ее и заиграл.

У него получилось.

— И ноты знаешь? — спросил председатель.

— Немного, — пыхтя и краснея, ответил кузнец.

— Будешь играть! — заключил Селиванов с видом знатока.

Он осмотрел остальных и строго спросил:

— Еще есть музыканты?

У остальных было только желание.

Это не очень огорчило Селиванова. Выйдя на крыльцо клуба, он авторитетно заявил:

— Не унывать, ребята! Руководителя я подыщу, желающие есть, а играть научимся! Посмотрим еще, у кого музыка узкое место — у нас или у Дремова?!

Из уличного радиорупора звучал хорошо слаженный духовой оркестр.

Селиванов попрощался за руку со всеми, кто приходил пробоваться или изъявил желание играть в оркестре, и по-селивановскн заверил:

— И у нас будет такой! Все в наших руках!

Коростель радостно издает свои ночные звуки.

Стою в родном поле и слушаю. Я — все я, а все тот же ли коростель? Сколько поколений коростелей сменилось, чтобы этот молодой докатил до меня свой влажный тележный скрип и напомнил мне детство, первый ночной выезд в дальнюю дорогу, когда на всех полях, которые мы проезжали с отцом, как лен из земли, коростели выдергивали свое «дерь-дерь-дерь-дерь».

В овраге стало пусто, как в часах, из которых вынули завод.

Не сразу догадаешься, что это соловьи отпели, и только в стороне по полю едет и скрипит всю ночь коростель с хлебными возами. Музыка лета переместилась на поля.