Снежные свеи ползли через бетонное шоссе грациозно, величественно, без тени суеты, и все, кто ждал автобуса на холодном, обнаженно-продутом бетоне, ежились, и каждый думал, как страшно замерзнуть в этих снегах.

Что-то пискнуло в кустах берегового тальника. Я затаился и стал наблюдать. На сучке сидела птичка. Головка у нее была истемна-малиновая, грудка белая, как бы присыпанная пылью, у глаз — черные очки.

Опять что-то пискнуло. Тут я заметил, что чуть пониже сидела еще одна птичка. Ближняя, первая, глядела на меня, а та, что попискивала, глядела на реку.

Я устал стоять полусогнувшись и, чтобы продолжать свое наблюдение, уселся на топорище. Сколько времени прошло, не знаю, но только птички не меняли своих поз. Первая, ближняя, сидела на сучке, точь-в-точь как куры сидят на насесте.

— Свись! — начала дальняя.

Ближняя молчала.

— Спишь? — повторила дальняя.

Ближняя не отвечала.

Уж не присутствовал ли я при семейной ссоре?

Сколько я ни смотрел за двумя птичками, все в их поведении было так, как сначала.

— Чего я, собственно, жду? — вдруг сказал я себе. — И вообще, прилично ли так дотошно следить за чужой спальней?

Встал и ушел.

В ночь на второе ноября мороз схватил основательно, и утром на тын огорода прилетели синицы. Одна из них была такая большая, что я окрестил ее сразу «клушей». Она смотрела на меня в упор и не думала улетать. Если бы меня сделали портным по шитью костюмов синицам, то я всем бы шил такой, какой был на клуше: две желтые полы, меж ними проходил черный бархатный галстук, шея в черном кашне, а поверх него два удивительно чистых накрахмаленных воротничка.

За тыном стояли подсолнухи с неоткрученными, выклеванными еще в начале осени головами. Этот участок был обработан. Синички смелели на подлетах к человеку.

Клуша смотрела на меня, а потом спросила;

— Подсолнухи склеваны, а теперь что?

Цвета́ вечерней зари так быстро бежали и менялись, что художник не успел бы за ней в подборе красок!

Небо было то как свежая овсяная солома, то кто-то прибавлял в него малинового сиропа, то оно совсем было как костер. По далекому горизонтальному пространству заката плыли золотистые, сизые, сиреневые облака.

Когда солнце село, лес в этом месте стал черным, и каждую веточку можно было писать тушью. С полевой дороги различались по легким несходствам тонов — лес, луг, поле.

На черном притуманенном фоне леса угадывались очертания стогов сена, и только круглое зеркальце замерзшей лужицы проводило границу между лугом и полем.

В миг, когда гасли слабо обозначающиеся сполохи лучей заходящего солнца, ярко пылали стволы сосен и в густой кроне их торжествующе-призывно свистел снегирь.

Это была песня ожидания первого снега.

На песчаную отмель с утра повадились пчелы. Садятся на влажный песок и чего-то старательно собирают.

Я обратил на это внимание пчеловода, Ивана Петровича.

— Лена! — крикнул он в окошко своей жене. — Поставь пчелам пить!

Мы подошли к месту пчелиного водопоя. Острый запах пчелы и сырости шибанул нам в нос, когда мы склонились к облепившим песок пчелам.

У самого края воды лежала бездыханная жертва неосторожности. Петрович взял утопленницу-пчелу на ладонь и долго отогревал своим дыханием.

Сначала зашевелились ножки, потом задвигались крылышки.

— Отойдет! — заключил Петрович и посадил спасенную на осоку.

Пчела сладко нежилась на солнце.

По всему было видно, что теперь она может лететь, но после холодной майской ванны кто не соблазнится погреть спинку?

У пчелы отдых короток — взмахнула крыльями и взяла прямой курс на пасеку.

Петрович провожал пострадавшую влюбленным глазом скупого хозяина:

— Вот как у нас: и напилась и накупалась!

Мальчишки похвалились у крыльца:

— А у нас Пеструхин есть!

Пеструхиным оказался молодой нарядный дятел, которого накрыли кепкой, когда он доверчиво выглянул из дупла.

— А ну, отдайте мне! — строго приказал я детям.

Без колебания отдали дети Пеструхина и облегченно вздохнули, словно с них снималась вина за недозволенный поступок.

К вечеру Пеструхин клевал мятый картофель и творог о моей ладони. На следующий день я дал ему земляных червей.

Куда делись вегетариански ленивые поклоны мятой картошке! Пеструхин энергично тормошил клювом и алчно клевал червяков.

После завтрака он стал летать по комнате и весело покрикивать.

Невероятно быстро теперь он привыкал ко мне. Когда я сидел за письменным столом, Пеструхин цеплялся коготками за мои брюки и повисал, как на дереве. Так он мог висеть часами. Когда Пеструхин начинал летать, его крылья рябели, как присыпанная снежком осенняя пашня.

Как-то Пеструхин разбудил меня на рассвете. Он сидел на голове и теребил меня за волосы. Я понял: мой гость просил червей. Я встал и пошел за червями — гостям надо всегда делать приятное.

Такие побудки стали повторяться ежеутренне. Если я крепко спал, Пеструхин разрешал себе вольничать — он давал мне щелчка своим клювом.

Расставание с Пеструхиным было печальное и неожиданное. Он наклевался мореных мух на подоконнике и околел.

Хоронили Пеструхина те же мальчики, что принесли его из лесу.

Они положили Пеструхина на молодое сено, засыпали землей, заложили могилку дерном и, помолчав, пошли.

Пеструхина не стало.

Сколько раз я видел петухов, разнимал их в драках, случалось, и голову топором рубил, а только лишь вчера заметил, как они поют.

Прежде чем издать свое зычное «кука-реку», петух всеми своими коготками лап во главе со шпорой твердо встает на землю и чуть откидывается назад.

Очевидно, всем певцам нужна земная опора!

Я принес с лугов большого зеленого кузнечика. Он вылез из спичечной коробки, подобрался к оконному стеклу, подтянулся на больших журавлиных ногах и так до рассвета смотрел во тьму.

— Как дела, донкихот? — спросил я его утром.

Ответа не было.

Кузнечик был мертв.

Истерма была перегорожена на узком месте, и в единственный проран ставилась верша. Каждый, кто шел по реке вниз, неминуемо попадал в засаду. На этот раз я поймал утиное яйцо, вьюна и огромную лягушку.

Яйцо я выпил, вьюна отпустил, лягушку посадил в карман. Она без суеты, но довольно ощутительно толкалась наружу, но я придерживал карман рукою.

— Отгадайте, что у меня? — спросил я знакомых девушек, встретившихся мне на поле.

— Ножик, — сказала Настя Степочкина.

— Птичка, — перебила Катя Семенова.

— Нет.

Когда я отогнул край кармана, девушки отскочили.

— Молынья́ сверкает!

Это были большие, мудрые, обведенные золотистым ободком глаза лягушки.

Я посадил лягушку в глубокое ведро, накидал крапивного листу.

Царевну приходили смотреть. Она сидела на дне ведра и осуждающе смело глядела на людей.

— Сто лет! — определил дед Трошкин.

Лягушка молчала.

Она не пробовала спасаться, понимая, что это бесполезно.

Наутро я выехал по делам в Москву и задержался. Тепло мая сменилось холодами, и, глядя утром на побелевшую от морозца московскую крышу, я беспокоился: «Как там моя царевна?»

Первое, что я сделал по возвращении в деревню, пошел смотреть пленницу. Она сидела все в той же позе, в глазах ее читалась грусть и непоправимая беда.

Я вынес ведро на улицу и высадил лягушку на траву» Она не двигалась и не верила своему избавлению.

Я стою, а она сидит и смотрит, как будто я ей хозяин.

Я зашел за угол дома и побыл там один. Когда я возвратился, лягушки не было. Мне стало так печально: ведь мы больше с ней никогда не встретимся!