С кем разговаривала девушка?

Кто должен был услышать эту сердечную жалобу?

Лежат глубокие снега, тенькают синицы в лесной тиши, а где-то бьется разочаровавшееся сердце и ищет новую тропинку в своей жизни!

Июнь в полной силе. Орут грачи на осокорях, лопочут ласточки на проводах, а на пасеке роятся пчелы. Не успевает огребать рои колхозный пчеловод Петрович. Он стоит у яблони и деревянным половником снимает с привившегося к сучку пчелиного роя знойную, остро пахнущую живую массу.

Рядом с ним высокий худой мужчина — ревизор из района, гость. Петрович молча делает свое дело, а ревизор высоким фальцетом поет, как в опере:

— Какая целеустремленность! Не летит куда зря, а склубливается, немыслящая сущность, а как устраивается!

Пчелы лезут из роевни и лепятся на край стенки.

— Не лезут они туда! — тревожно замечает гость.

— Влезут, Василь Васильевич! — с улыбкой доброго человека успокаивает Петрович гостя. — Дай матке привиться, все в куче будут!

— Какая разумность, сверхъестественность устройства! — поет Василь Васильевич.

В это время под защитную сетку заползает пчела и жалит его.

Лицо ревизора искажается болью, но он находит в себе силы сохранить тон восхищения и любознательности.

— За что это? — спрашивает он ужалившую пчелу.

— Чужой разговор слышут! — объясняет Петрович.

— Подумайте, немыслящая сущность, а разговор понимает!

Петрович молчит. Еще снялся рой, надо успеть и его устроить на новое жительство.

Никита, бригадир совхоза, с которым мы и рыбу ловим, и в гармонь играем на вечерках, едет на велосипеде вдоль стены на редкость удавшейся пшеницы.

Я на ходу спрашиваю:

— Никита, как с урожаем?

— Хорошо.

— Как с покосом?

— Хорошо!

— А как с Мотей? (Это его жена.)

— Плохо. Толстеет, как печь, четвертого просит.

— А ты бы кого хотел — мальчика или девочку?

— Некогда, потом, потом.

Он нажимает на педали, и с межевой травы веером разлетаются кузнечики.

В сумерках пробирается Иван Шерстнев, тракторист.

— Ваня?

— Я.

— Как дела?

— Ничего.

— Картошку выкопал?

— Да.

— Дом утеплил?

— Не совсем еще.

— В сельпо идешь?

— В сельпо.

— Выпить?

— Точно.

— А потом?

— А потом к Райке под бочок.

— У тебя трое?

— Трое.

— А еще не предвидится?

— Точно не могу сказать.

Иван не выбирает, где суше идти, чешет по грязи напрямую. Как же он обратно пойдет?

У сельпо, у бочки с керосином, шумел народ. Горючая жидкость журчала по посудам покупателей. Всем хватило, только вот Пафнут-шорник опоздал — хомуты перетягивал, увлекся. Он пришел из соседней деревни в то время, когда зимний день погас и зажгли свет в избах.

Пафнут сел на ящик у пустой бочки, закурил, стал оглядываться.

Большая Медведица лежала своим дном на крыше магазина, и только ручка задиралась кверху. Пафнут глядел на созвездие, а думал и говорил о Любке, завсельпо:

— Вот как у нас: все расторговала и — ковш на крышу!

— Отчего у тебя тополь так рано все листья сбросил?

— Старый, вот и сбросил, — сказал Мефодий и поглядел на палисадник соседа: — А вот у них молодые тополя, так они все еще в листьях.

В избе сидит пожилая Ефимовна, сельский врач. Сколько людей ей пришлось переслушать за день в сельской больнице, сколько коек обойти. Отдохнуть бы! Но вместо отдыха выехала Ефимовна за семь километров к больному.

Шумит самовар, потчуют доктора хозяева хаты, а Ефимовна и не дотрагивается до еды. В репродукторе мягко и грустно звучит «Сентиментальный вальс» Чайковского. Ефимовна покуривает и осторожно убирает пепел с конца папиросы.

Как отжившие листья, падают из уст Ефимовны слова:

— Третьего дня еду через козельский лесок и думаю: меня не будет, а он все будет. Кто после меня этой дорогой поедет — молодой, старый?

Все молчат, а из репродуктора льется «Сентиментальный вальс». Ржет больничный конь и стучит копытом в глухую деревянную стену.

Надо ехать!

Никто не осмелится в деревне противиться общему гласу народному, что красива, скажем, такая-то девушка или женщина. Кто-нибудь рисует эту красавицу, а остальные слушают да иной раз подправят где, чтобы из портрета ни одной черточки не потерять.

На этот раз о красоте заговорила старая Прасковья:

— Вот вы, бабы, и оспорите и не согласитесь со мной, а лучше Тани Вавиловой нет из молодых баб. Я на покосе залюбовалась на нее. Стоит как рюмка, косу ведет исподволь, пропусков нет. А сама, сама! Брови как коромысло, хоть ведра вешай, глаза синие, смелые, на поступи покачливая, но в меру, не то что утка-крякуша. Улицей идет — каблука не сломает, чулок не смарает. Приглядистая, приветливая, душевность всегда при ней. Словом, как в старину пели, — с перушка перепЕлушка, с голоса красна девица.

Прасковья смолкла. К сельпо шла сама Таня Вавилова. Телогрейка на ней была какая-то особая, не казенная — и карман перешит, и рукава на пуговку. С румяных точеных губ Тани, как стая воробьев, слетала серая подсолнечная шелуха.

— Танька, угости!

— Нате!

Она раздала все семечки и немного смутилась, поняв, что говорили бабы про нее.

К красоте природа не позабыла дать ума и догадливости.

К одинокой пожилой колхознице приехали в выходной день две дочери и зять. Наговорились, наужинались, а еще не поздно.

— Тушите свет! — сказала мать.

Потушили. Дочь, которая с мужем, легла на кровати, вторая, младшая, устроилась с матерью на русской печке. Лежат, а никто не спит.

Зять встал, зажег лампу и открыто возмутился:

— С девяти часов спать! С ума сошли.

Младшая дочь, веселая, смешливая девушка с ямочкой на подбородке, открывая ситцевую занавеску, посматривала с печки. Ее крутые плечики были свежи и упруги. Глаза задорно горели, и по ним можно было видеть, сколько сил рвалось, искало выхода в этой простой, открытой душе. Она нашла на печи валяные сапоги, надела их на руки, выставила из-за занавески наружу и, неудержно смеясь, объявила:

— Театр! Выступает Анна-дурочка… Рассказ про любовь Ивана Шепеля, как он девку заморозил в мае месяце.

Дом наполнился жизнью. Аннушка слезла на пол и стала ходить босиком в ночной сорочке, потом стащила с кровати сестру.

— Театр! — объявила опять она. — Выступает толстопятый балет двух сестер!

Она стала выделывать разные па. Глядя на ее энергичное в своей веселости лицо и удивительно стройную фигуру, думалось, что это в первую очередь молодость, а потом театр!

Зимним долгим вечером молодая женщина, будущая мать своего первого ребенка, не спеша кроит и шьет варежки своему мужу. Завтра ему в рощу ехать, за дровами.

Он сидит рядом, отогревается. За день в лесу так намерзся, что и в доме не снимает полушубка.

Сидя, он потихонечку журит жену:

— Шьешь ты, как мертвая.

Сказано обидное слово, а жена не сердится, потому что уж очень довольны глаза мужа, очень хорошо им обоим.

— Торопиться некуда, — философически спокойно отвечает мужу жена. — Зима еще будет долго стоять!

Примеривает варежку на его руку. А в лице такой покой, такой лад, такая уверенность, что в их жизни все будет хорошо!

Словно заяц-беляк, далеко в поле виднеется ромашка. Я подхожу к ней. Белоснежные лепестки. На корзине соцветий нет, как это бывает летом, ни блошек-лакомок, ни жучков, ни бабочек. Опрятный по-осеннему цвет.

Никто не подойдет, не сорвет, не погадает.

Людям в предзимье не до красоты и не до мечтаний.