— ТеснО! — с озорной игривой обидой сказал Иван мне на ухо: — Надо на целину, на простор. Ну что это — двенадцать гектар? До обеда работы.
— А кто ночью пахал? — спросил я.
— Иван Греков!
— Что же ты не спал?
— А зима на что была? Я весной железным делаюсь! Ни гриппов, ни насморков, только худею, и здоровье крепше.
Сказать эти слова в трескотне шума было нелегко и нелегко их услышать. Мы замолчали. Иван без устали работал рычагами — переводил, держал руками.
Я стал смотреть за грачами в окно кабины позади нас. Больше сотни грачей не отстают от трактора. Беспорядочный ворох крыльев, если всмотреться, очень организован. Каждый грач делает одно и то же движение. Взлетит, спланирует посадку, сделает несколько шагов — клевок — и опять взлет.
На низинах, где земля жидкая и лемеха плугов идут как по шоколадной массе, грачи останавливаются и, переждав, догоняют.
Так червь регулирует поведение грачей па поле. Среди них есть и галки-сизошейки, эти ходят в борозде образованнее и культурнее, они себе не позволят вразвалку ходить. В сущности, видишь огромный, титанический труд прокормления.
Иван Греков, глядя за мной, как я наблюдаю грачей, комментирует:
— Нашествие монголов.
— Почему монголов?
— Орут, а не поймешь что!
Кабина трактора дрожит, и все ждешь, что она полезет на дыбы, но мотор не забывает, что он тракторный и что машина не танк!
Иван Греков расплывается в улыбке и что-то хочет сообщить мне хорошее.
— Я на радио писал: передайте частушки Бокова. Не ответили!
— А как подписался?
— Иван Греков.
— Эх ты! Написал бы — тракторист, давно бы уважили.
Я включил романтическую педаль и, пользуясь остановкой, продекламировал:
— От имени ста гектар пашни, которую я лично обрабатываю, прошу передать в эфир частушки Бокова.
Иван столбенеет от красноречия, лично ему недосягаемого, вынимает из кармана замасленный блокнот, в который вносит всю свою выработку, и простым карандашом пишет корявым почерком: «От имени ста гектар пашни».
Я спрыгнул и пошел в лес. Иван пахал и все ухмылялся и покачивал головой.
Как можно окрылить простого человека словом и как над ним мы мало работаем!
Разговор с председателем колхоза
Меня окликнул мужчина средних лет. Я поднялся на дорогу. Это был председатель.
— Ну, как дела?
— Плохо. Работать некому. Подростки одолели заявлениями — кто в фэзэо, кто в техникум. Людей нет, лошадей нет.
В разговор встрял дед Трошкин.
— Мне бы поросеночка. Я денег не имею, мне уж учтите работу — пилку.
— Ты сто рублей взял?
— Взял. А мы заработаем. За два дня пилой отработаем.
Дед — красный на лицо, один глаз все время щурит и измеряет им преда. Тот стреляный, знает людей.
— Ты вот что, дед. На тебя жалоба. Взял лошадь сена свезти сыну, а сам под сено дров наклал.
— Что вы, Владислав Иванович, я сам без дров. Истинный бог. Я человек честный, благородный, у меня отец не хитрец был. Я всегда без отказу работаю, куда ни пошлют! Как же поросеночка-то? А?
— Любишь ты, дед, колхоз доить! Дом тебе выстроили, лес вывезли?
— Да где же вывезли, я на машинах весь лес из лесу вывез, а на колхозных-то лошадях раза три-четыре ездил.
— Говори, говори, к четырем разам ноль прибавить.
— Ах, Владислав Иванович, что это вы мне все не верите, я человек честный, благородный.
Веки прищурены, и из-под седых бровей глядит хитрый остановившийся глаз.
— Как же насчет поросеночка-то?
— Вот так бы ты о колхозе пекся, о социалистическом секторе!
В хитром глазу сверкнула обида.
— Опять нехорош! А кто затычка всем прорухам? Дед Трошкин. Кто кур стережет? Трошкин. Кто коней в ночном пасет? Трошкин. Кто за дегтем ездил в Жиздру? Трошкин. Вот то-то и оно-то, что не цените, а вот как уставлю бороду кверху, как лягу в сосновый гроб, тогда вы оцените деда. Как же насчет поросеночка-то? Напишите бумажку: выдать! И все дела! Я уж постою за колхоз, напилю и горбылю, и на полы, и на лари. День болеет, зима в отпуск идет, Владислав Иванович. Что же ты думаешь, я, беспартийный, и есть всему разоритель! На мне крест, я по своей вере себе отчет даю. Дед одной ногой в могиле, а дом выстроил. А кто у нас из дедов строится? Кто? Порхов — спит на печи всю зиму да горох ест. Юша — корову доит, а его мадам лук продает, а я в колхоз встрял, на все лямки впрягся, а вы — плут. Как же насчет поросеночка-то, Владислав Иванович? Уж пора завод ему делать, тепло уже, картошечка скоро гнить начнет, — надо в дело ее производить, и молочко пошло у коровки, — пропусти время, что с поросеночком будет?
— Ладно, зайдешь в правление колхоза.
Хитрый глаз засиял:
— Вот давно бы так! Много ли прошу: скотинку со щетинкой! Не корову, не лошадь, самую малость.
Дед уходит, молодцевато выставляя грудь.
Мы стоим на дороге.
— Трудно, ой как трудно работать в деревне. Пять дней клянчил в районе кормов — пять тонн жмыха достал. Раньше хоть можно было на разговоре выехать, обрисовать картину, и хвалят. А сейчас все на правду требуется.
Он сплюнул в сторону и решительно зашагал в другую деревню.
Синь неба. Ребятня с горок на лыжах. Весенний всплеск света, чириканье воробьев.
Одна ступенька
Девяностолетняя бабка Панкрашина плетется с палочкой по деревне. Все знают, что она в медпункт. Никто больше ее не заботится о своем здоровье, потому что все моложе ее.
Крыльцо у медпункта крутое, семь ступенек бабка берет без отдыха, а на восьмой ступеньке, последней, всегда садится и отдыхает.
На медпункте молодая фельдшерица долго слушает бабку.
— Задышка берет, — объясняет бабка.
Фельдшерица ставит диагноз:
— Клапанок сердечный у вас сработался немного, вот и задыхаетесь.
— Надоть бы сработался! — соглашается бабка. — Пока живу, третий раз строюсь, третий раз двери навешиваю, петли железные в дверях сносились, а тут живое тело.
Ни малейшей цапины не оставит без внимания бабка, наберет капелек, растираний и тогда пойдет на печь.
Фельдшерица проводит ее на крыльцо. Бабка осторожно сойдет и каждый раз пожалуется:
— Одну ступеньку бы мне одолеть, совсем бы хорошо было.
А иной раз спохватится:
— Милочка моя, а стрептоциду и забыла взять!
Два пахаря
На все огромное, круглое, как блюдо, поле, обрамленное березовыми рощами, — всего только два пахаря. Поблескивают на солнце шпоры гусениц. Добрая сотня грачей непрерывно подлетывает за каждым трактором. Шесть плугов и две бороны выкапывают грачам червей на завтрак! Трудно поверить, что когда-то на этом поле тащились маломощные сивки и ходили сеятели с лукошками.
На прицепах тракторов сидят подростки, регулируя глубину вспашки, давая плугам холостой ход на выездах и дорогах.
Дождался, когда оба пахаря стали завтракать.
Тракторист Иван ел сало и выпил стакан водки. Тракторист Ленька, шестнадцатилетний пацаненок с голубыми глазами, ел яйца вкрутую, терпеливо снимая приросшую скорлупу.
— Ты о чем думаешь, Иван, сидя в кабине? — спросил я.
— Капусту вчера забыл покрыть, как бы ее мороз не изничтожил. Неужели Наташка не догадается покрыть!
Наташка — жена. У Ивана трое детей.
— А ты, Лень, о чем думаешь за рулем? — спросил я второго пахаря.
— Я как выеду на бугор, все хочу прямо в овраг съехать и на ту сторону выбраться, как на танке, когда в бой идешь!
— Ну и что же?
— Дяди Вани боюсь и норму не выполнишь!
Грачи ходят по пашне, добывая червей, и все поглядывают на трактористов: пора начинать!
Туман
Второй день с утра сильный туман.
По кукушке ориентируешься, где лес, по петухам — где деревня, по урчанью трактора — где поле.
Так получается, что каждый раз, как начнет развидняться, на одной и той же тропинке, на одном и том же месте вырастает Митя Жуткин с бидоном молока и обязательно спросит:
