– Надо же! – искренне переживала Фаустова. – То-то я смотрю, с утра все крыльцо в песке, а под ним че-то темно как-то. А то не темно, то – кровь.

– Сама и засыпала, – подтвердила Пульчинелла и показала глазами на «Зойкины» окна. – Стыд-то какой, ну! А ты говоришь: майор. Вот тебе и майор.

– Жа-а-алко… – не к месту заявляла Фаустова и для пущей убедительности трясла повязанной платком головой.

– Че те жалко-то? – подскакивала на скамейке Пульчинелла. – Это я, что ль, от людей морду-то ворочу?

– Все равно жалко, – стояла на своем справедливая Фаустова.

– Слышь, Григорьевна, – зашла издалека Пульчинелла. – Я вот все спросить у тебя хотела. Это у тебя сын-то прокурор?

– И что с того, что прокурор? – Фаустова потупилась.

– А то! Сын-то у тебя, можа, и прокурор. А вот ты, я тебе скажу, дура. Нет, ну это ж надо! У одной – майор. У другой – прокурор. Это кому скажи!..

– Злая ты, Неля, – обижалась Фаустова и в знак протеста отодвигалась от Пульчинеллы на полметра в сторону – благо скамейка позволяла.

– Зато ты добрая, – разводила руками обидчица. – Злая не злая, а дурой никогда не была. И уж не буду, наверное.

– Это уж как Бог даст, – напомнила о Высшем суде Фаустова и с умилением посмотрела в глубь двора, где на детской площадке играл ее внук, прозванный Плохишом за выдающийся вес и вредный характер.

Пульчинелла перехватила взгляд соседки и только было собралась высказать свое мнение по поводу происходящего, как двор огласился женским криком такой силы, что могло показаться – сработала сирена.

– Господи ты боже мой! – всплеснула руками Фаустова и в испуге обернулась к дому.

Сирена выла из окна первого этажа, наполовину заросшего диким виноградом. Его плети надежно скрывали жизнь обитателей квартиры № 9 от любопытных взглядов соседей и дворового братства, так и норовившего запустить в злополучное окно то мячом, то камнем.

– Доча меня зовет, – спокойно сообщила Пульчинелла встревоженной Фаустовой. – Обедать, чай, пора. Не любит, когда опаздываю. Ругается. Пойду-ка я, Григорьевна.

Фаустова, кряхтя, поднялась:

– И то правда. И я пойду. Олежку кормить.

– Этого жирного-то? – Пульчинелла ткнула пальцем в фаустовского внука. – Этого кабана можно и не кормить. Отъелся на прокурорских харчах, того и гляди карусельку-то раздавит. Кормить его еще!

– Ты это… – огорчилась Фаустова. – Детей бы уж не трогала. Не мешают они тебе. На то родители есть.

– Знаю я, какие родители! – не согласилась с соседкой Пульчинелла. – Каков поп, таков и приход. Нарожают уродов, бабкам сплавят – и дело с концом. И Зойка твоя туда же!

– Так она сама бабка! – напомнила Фаустова. – Ей и сплавлять-то некого.

– Все равно, – не сдавалась Пульчинелла. – Интеллигенция сраная. Мужика под себя подмяла, на сто работ устроила, а сама губы красит и кудри вьет! Как перед людями-то не совестно: старуха ведь уже.

– Завидуешь ты ей, Нель, – с укоризной произнесла Фаустова, нечаянно озвучив еще одну причину дворовой нелюбви к Зое Семеновне.

– Я? – задохнулась Пульчинелла. – Так было б чему!

– Значит, есть чему! – твердо ответила Фаустова и зашагала в сторону детской площадки, полная решимости увести внука к обеденному столу.

– Давай-давай, – пробурчала Пульчинелла и зашаркала к дому под периодически возобновляющийся вой сирены. – Хватит орать-то! – крикнула она куда-то в самую толщу виноградной завесы и погрозила раздраженной дочери кулаком: – У-у-у, стервь! Все по ее чтоб было, значит! А можа, я и есть-то не хочу. Так… По привычке. Глаза б мои на тебя не глядели, с твоим обедом! Лучше б мужика себе завела… Можа, какой дурак и позарится…

«Мужика завести – не косу заплести», – поучала Зоя Семеновна по телефону свою племянницу, обделенную мужским вниманием. Не в смысле вниманием вообще, а постоянным – когда зарплату приносят, грибы собирают и в санаторий отправляют здоровье поправить.

– Ты что думаешь, – интересовалась она в трубку. – Всегда молодой будешь? Не будешь, дорогая. Лет десять пройдет…

– Ой, да за десять лет, теть Зой, мало ли что случится?!

– Если ты так и будешь нос воротить, то ничего не случится, – успокоила Зоя Семеновна племянницу и перешла к делу: – Я вот тебе что скажу: ты не пыли. Не пыли! Замуж выйти – не в магазин сходить. У меня вот знакомая есть, в Госстрахе вместе работали, у нее сын. Сын вдовый. Двое детей. Ищет приличную женщину, чтоб и детям, и в доме порядок. Зарабатывает, говорят, хорошо. Не пьет…

– А зачем мне чужие дети? – резонно уточнила растерянная племянница.

– А своих-то ведь нет!

– Ну так будут! – сопротивлялась собеседница.

– Ну… будут так будут. Мое дело предложить, – обижалась Зоя Семеновна, и тон ее становился официальным: – Родители-то как? Хорошо? Ну, кланяйся тогда. Кланяйся. Скажи, тетя Зоя привет передавала.

Племянница еще чего-то пыталась прокричать в трубку, но Зоя Семеновна хладнокровно роняла свою на рычаг и, увидев собственное отражение в зеркале, как ни в чем не бывало заявляла:

– Плохая связь. Очень плохая.

На кухне Зою Семеновну ждал отдыхающий от «ста работ» муж.

– Все сидишь? – поинтересовалась она у супруга и нахмурилась. Тот ее не слышал. Он спал.

– Глухая тетеря! – прошипела Зоя Семеновна себе под нос и тронула мужа за отливающую синевой щеку. От неожиданности тот вздрогнул и в изумлении уставился на нее, спросонья пытаясь понять: кто это перед ним.

– Тося! – строго сказала Зоя Семеновна. – Ты ел?

Тося кивнул.

– А гречку достал?

И Тося снова кивнул.

– Пирогов, может, напечь? Юра зайдет, девчонки забегут после школы…

Тося пожал плечами и громко, с наслаждением зевнул:

– Как хочешь…

– Господи! – возмутилась Зоя Семеновна. – Ну что ты как старик?! Целый день сидишь-сидишь, как задница не устанет!

Тося не переносил грубости, поэтому поморщился и не очень внятно произнес:

– А я и есть старик.

Зоя с этим мириться не захотела, присела рядом, прильнула к Тосиному плечу и пожаловалась мужу:

– Как время-то бежит, господи!

Тося вздохнул и поцеловал жену в висок:

– Да уж…

Зоя зашмыгала носом и потерла глаза.

– Не плачь, – хрипло приказал Тося и отвернулся.

– Скажешь тоже, «не плачь», – заворчала Зоя Семеновна. – Ты старик. И я…

Она протянула вперед изуродованные полиартритом и пигментными пятнами руки, с пристрастием на них посмотрела и завершила горькую фразу:

– Ста-ру-ха… Жизнь прошла…

Тося молча покачал головой.

– Прошла-прошла, – как-то уже повеселее повторила Зоя Семеновна. А потом решительно заявила: – Прошла, да не закончилась. Ты вот только у меня… – сникла Зоя и с раздражением отвернулась.

Ой, ну как же она его любила! Как она его любила!

Высокий. Кудрявый. На баяне играл. Комдива возил. Перепить мог любого.

А теперь?

Это «теперь» зависло над Зоей грозным предчувствием, и в попытке прогнать его она с ожесточением загремела ложками в выдвижном ящике кухонного стола.

– На-ка, – заявила Зоя Семеновна и протянула мужу несколько ложек. – Почисть. Черные все. Перед людьми совестно.

Тося покорно протянул руку, принял ложки и аккуратно, чтоб ни одна не звякнула, положил их обратно в ящик:

– Потом.

– Когда потом? – сварливо полюбопытствовала Зоя Семеновна и с грохотом задвинула ящик обратно. – К поминкам?

– Ну что ты говоришь?! – возмутился Тося, на что жена рывком вытащила ящик и высыпала перед мужем все его содержимое.

– Чисть!

– Сказал – потом, – сказал он на полтона громче, и Зоя тотчас осеклась.

– Ладно, – неожиданно скоро согласилась она. – Не хочешь – как хочешь. Если тебе все равно, то…

– Мне, Зоя, все равно.

– Да тебе всегда все равно! Сядешь и сидишь. В окно, как старая бабка, смотришь. Како-о-ой интерес?! Не пойму.

Тося не удостоил жену ответом и медленно выбрался из-за стола.

– Пойду отдохну.