* * * Изумительно тепло. Изумительно светло. Как же все-таки хитро Все придумано в метро! Я гляжу не без опаски: Или я сошла с ума? Все вокруг читают сказки — Фолианты и тома. Этот старый крокодил Не листает «Крокодил», Этот глупый паренек Не читает «Огонек», И очкарик спозаранку Не читает «Иностранку», И пехотный командир Не читает «Новый мир». Как бесценна эта сцена! — Я сказала горячо. Все читают Андерсена, А не что-нибудь еще. Вон Русалочка скользит, Вон Дюймовочка танцует, Вон Солдатик мне грозит — Кто чего вообразит… Изумительно тепло, Изумительно светло. Как же все-таки хитро Все придумано в метро! Все сидят, озарены. Все глядят, умудрены. И мечтает паренек, И мерцает огонек… * * * Ой, какой алкаш колоритный Слушал тут вчера мои песни! Ой, как он глазами ворочал, Как он рот разевал… Все-то для него было ново — И моя девчачья походка, И мой гардероб немудрящий, И неэстрадный мой голосок. Видимо, хотелось бедняге… Сбегать за Серегой, за Колькой, Быть не одному в этой куче, Не быть одному… Но никак не мог оторваться. Но — не мог никак отлепиться. И с лицом дурацким, счастливым Стоял и стоял. Вот вам элитарные штучки! Вот вам посиделки в каминной! Вот вам песня «наша — не наша», Огни ВТО… Ничего такого не нужно! Человек открыт перед песней, Человек доверчив и мягок… Но играть на этом — ни-ни. * * * Музейная миниатюра! Где, где, скажи, твоя натура? Она была ли вообще? И несминаемые букли, И нечитаемые буквы У монограммы на плече. Над столиком стеклянным стоя, Задумаюсь над тем и тою, Что жили-были в те века. И этот лак, и этот глянец На гордый взгляд, сухой румянец Клала истории рука. Старинная миниатюра Глядит обиженно и хмуро. Век позапрошлый на крыльце! Приди, ценитель малой формы, Черты Петра или Лефорта Найди вот в этом гордеце. Да, власть над сердцем медальона Сильна, но неопределенна. И живопись невелика! Придворную любую чурку Возьмешь, воткнешь в миниатюрку — И вот осталось на века. * * * Н. Эйдельману
Он не протестант, не католик (Пошире держите карман!), — Он просто российский историк, Историк Натан Эйдельман. Он грудью к столу приникает, Глядит на бумаги хитро. Чернила к себе придвигает, Гусиное точит перо. Средь моря речей и риторик, Средь родины нашей большой — О, как же нам нужен историк, Историк с российской душой… Историк без лишних истерик С вельможи потянет парик… Он не открывает америк — Россия его материк. Не пишет стихов или песен, Но грезит себе наяву. Ему улыбается Пестель, Апостол склоняет главу. Из душных задымленных залов, Где лоб холодеет, как лед, Потомок идет Ганнибалов И руку беспечно дает. Историка ночи бессонны. А впрочем, и в нашей сечи Стоят восковые персоны И мчат дилетанты в ночи. Иные плутают в тумане, Тех сладкий окутал дурман… И ходит с пером между нами — Историк Натан Эйдельман. * * * Помилуй, Боже, стариков, Их головы и руки! Мне слышен стук их башмаков На мостовых разлуки. Помилуй, Боже, стариков, Их шавок, васек, мосек… Пучок петрушки, и морковь, И дырочки авосек. Прости им злые языки И слабые сосуды И звук разбитой на куски Фарфоровой посуды. И пожелтевшие листки Забытого романа, И золотые корешки Мюссе и Мопассана. Ветхи, как сами старики, Немодны их одежды. Их каблуки, их парики — Как признаки надежды. На них не ляжет пыль веков, Они не из таковских. Помилуй, Боже, стариков! Помилуй, Боже, стариков… Особенно — московских. * * * Прощай, мой вороненочек! Хотя б махни крылом! Словечко оброненное Не слышно за углом. Обманчиво-заманчиво Поет себе сама. Шарман-шарман-шарманщика Сведет еще с ума! Прощай, моя красавица! Осенний воздух чист. Пускай тебе понравится Безусый гимназист. Ты станешь мучить мальчика, Ему не избежать. Шарман-шарман-шарманщика Тебе не удержать. Прощай, окно багровое, Что смотрит на закат. Прощай, житье суровое! Я не вернусь назад. Намучишься, намаешься До боли под ребром. Шарман-шарман-шарманщика Не сманишь серебром. Прощай, простимся, улочка, Старинное кольцо! Куда ты смотришь, дурочка? Ты мне смотри в лицо. Ты, девочка-цыганочка, Не знаешь ничего. Шарман-шарман-шарманочка Из сердца моего… |
