И вот, в гостиной у Вадима Рогова, сидя вокруг журнального столика с кофейником, керамическими рыжими чашечками, бутылкой коньяка и плиткой шоколада, наша компания (Глебушка, Димочка, Васенька и ваш слуга покорный) услышала, какую гениальную идею предлагает Ирочка, чтобы не просто спасти зарождающийся Московский кооперативный театр, но и достигнуть процветания и популярности.
Мы пили кофе, приготовленный гостеприимным Вадимом Роговым, потягивали коньяк, закусывали шоколадом, а Ирочка излагала свой революционный план. Не берусь восстановить ее доклад (выступление, гипотезу, план действий и т. п.) пословно, как хотели бы иные критики мемуарной прозы, но утверждаю, что правильно передаю основную схему Ирочкиного сообщения и последующей дискуссии. Она сказала примерно так: «Может быть, это и к лучшему, что нам пришлось расстаться с Железновым и Зверевым. Вполне понятно, что эти высокопрофессиональные актеры украшали постановку „Короткого счастья“. Они не захотели сотрудничать с нами. Это как будто бы на первый взгляд огорчительно. На самом деле, с финансовой точки зрения все оказалось удачнее, чем можно было ожидать. Кооператив сохранил причитающиеся знаменитостям крупные гонорары. Словом, нам нужны актеры на две ведущие роли и на роли вспомогательные. В Москве десятки домов культуры и клубов. Мы выберем дюжину подходящих. Я безвозмездно берусь организовать театральные студии, где с самодеятельными актерами буду репетировать „Попрыгунью“. Там же, на сценах этих домов культуры и клубов пойдут спектакли. Представляете, какой ажиотаж это вызовет? Народ будет валом валить! Да к тому же, нам надо так или иначе переходить в другое помещение. Местное начальство не хочет возобновлять договор на аренду зрительного зала». Ирочка намекала на свои неувязки с директором Дома культуры общества слепых. Вадим Рогов как гостеприимный хозяин добавлял коньяк в наши рюмки и предлагал кофе и шоколад. Но в дискуссию предпочитал до поры до времени не ввязываться. То есть, он видел, да и каждый из нас понимал справедливость опасений нашего художника Юрочки Димова: «Как же быть с декорациями? Не перевозить же за собой контейнеры с мебелью и полотна с интерьерами комнат или деревенскими пейзажами?» На что Ирочка, не моргнув глазом, отвечала, что в традиции русского и мирового театра — гастролирующие труппы готовят переносные облегченные декорации. «В конце концов, вспомним шекспировский театр, где обходились просто надписями: дверь, кровать, колонна, спящая собака!» — отпарировала Ирочка. На что остряк и вольнодумец Глебушка Карелин подбежал к бездельничавшему до поры до времени пианино и сыграл озорную музыкальную фразу: «До-ре-ми-до-ре-дооо!», которая обозначает несогласие оркестранта с дирижером, выраженное вполне обнаженно: «А пошел ты…!» Ирочка не была бы сама собой, прими она закамуфлированную под шутку грубость на свой счет. Она звонко засмеялась и поцеловала Глебушку в лоб: «Ах, ты мой проказник!» Мне безумно понравилась Ирочкина идея одновременной подготовки нескольких актерских (дублирующих) составов. На случай, если в одной театральной студии кто-нибудь заболеет, его можно будет временно заменить актером/актрисой из другой студии. Предложение нашей королевы было принято на «Ура!». Подняли тост за успех. Глебушке пришлось сыграть «Свадебный марш» Мендельсона, чтобы подтвердить свое согласие с грандиозной Ирочкиной идеей.
Ирочка занималась со студийцами одновременно в нескольких Домах культуры. Илья Захарович Баркоск к этому времени отошел от постановки спектаклей в Кооперативном театре, мягко отшутившись в том смысле, что Ирочка настолько созрела как актриса и режиссер, что ей не нужен никакой наставник, который может только загубить оригинальные постановочные идеи. Да и сама Ирочка понимала прекрасно, что ей только мешает чья-то опека. Как и прежде, в эпоху березовых грибов, Ирочка предпочитала сосредоточить в своих руках и под своим контролем творческие и финансовые дела, связанные с новым спектаклем. Отношения внутри сообщества стабилизировались. Хотя Ирочка по-прежнему оставалась нашей королевой, а мы ее верными вассалами, эта взаимосвязь держалась прежде всего на силовых линиях общего дела (Кооперативный театр), отодвинув куда-то в запасники силовые линии любви. Во всяком случае, мне так начинало казаться. Я отгонял от себя дерзкие мысли пригласить Ирочку в мою одинокую комнату на Патриарших прудах, словно сама эта мысль не перекликалась с былой близостью, ближе которой не бывает на свете. Моя неуверенность в себе, а, главным образом, в Ирочке, не была беспредметной. Однажды я пригласил Ирочку пообедать в ресторане Дома литераторов, что было когда-то нашей традицией: отмечать мои гонорары. Она нежно улыбнулась мне: «Даник, как-нибудь в другой раз». Другой раз отложился на полугодие. Мы к этому времени репетировали в Доме культуры метрополитена. Надо сказать, что постановка «Попрыгуньи» прошла с умеренным, но стабильным успехом. На премьеру пьесы пришла прославленная троица из Театра, расположенного на Малой Бронной улице (Илья Баркос, Михаил Железнов и Лев Зверев). Лестные отзывы появились в тех же самых газетах, что и прежде: «Социалистическая культура», «Вечерняя столица» и «Московская юность». Мне показалось, что Ирочка была несколько разочарована рецензиями, которые, хотя и были положительными, но опять, как и в случае с «Коротким счастьем Фрэнсиса Макомбера», делали акцент на педагогическом новаторстве режиссера (Ирочки), нежели на его художественных достоинствах. Игра Ирочки оценивалась по самым высоким стандартам, но это входило в противоречие с оценкой игры самодеятельных актеров. Слишком велик был разрыв между актерской техникой и дарованием студицев и режиссера/ведущей актрисы. Самым болезненным ударом, который был нанесен нашей королеве (невольно!) вполне дружелюбным критиком из газеты «Социалистическая культура» было упоминание о том, что сама Ирочка тоже самородок, появившийся на театральной сцене и киноэкранах из пустоты, как комета, из космоса. Рецензия так и была озаглавлена: «Спектакль самородков».
И все-таки, это был талантливый спектакль! Особенно хороша была сцена Ольги Ивановны и художника Рябовского на пароходе. Нечего говорить о том, сколько раз я смотрел эту сцену. И каждый раз не мог окончательно уверить себя, что на театральной площадке — Рябовский с Ольгой Ивановной, а не Рогов с Ирочкой говорят о докторе Дымове, а не обо мне. И хотя партнеры Ирочки явно не дотягивали в сценической технике до профессионалов, ее игра, как катализатор, стимулировала самодеятельных артистов. Я не мог без слез смотреть сцену, когда Ольга Ивановна, отвергнутая Рябовским, ищет утешения у мужа. Это я (в неминуемом будущем!) говорил Ирочке, отвергнутой Роговым: «Не плачь громко, мама… Зачем? Надо молчать об этом… Надо не подавать вида… Знаешь, что случилось, того уже не поправишь».
Нервы мои были напряжены до предела. Пронзительная Ирочкина игра обострила мое восприятие реальности до того, что я возненавидел Рогова. Я чувствовал, что взорвусь, выскажу все, что у меня на душе. Это была ревность, которую не могли задрапировать многолетние правила, допускающие короткие или длительные связи внутри нашего сообщества и абсолютно отвергающие любые проявления эгоистического недовольства. Я с трудом заставлял себя оставаться, по крайней мере, вежливым с Роговым. Ирочка, конечно, не могла не заметить усилий, которые я прилагал, чтобы не сорваться. И, несомненно, Рогов замечал! Человек он был опытный, выдержанный, обладающий трезвым холодным умом и натренированной волей. Как талантливый шахматист, Рогов рассчитывал свои действия на много ходов вперед. Не знаю причину того, что наша королева продолжала безмолвно наблюдать за нарастающими противоречиями между мной и Роговым. Она не вмешивалась. Да и не было еще в нашем сообществе случая, чтобы Ирочке нужно было во что-то вмешиваться, критиковать, оценивать, поучать. Отношения внутри компании регулировались не словами, а невидимыми молекулами целесообразности, распространяемыми Ирочкой. Это было, как регуляция жизни внутри сообщества бабочек при помощи летучих гормонов — феромонов. Вдруг регуляция отношений между мной и Роговым разладилась вконец. Помню инцидент между нами, случившийся в этот период. В Кооперативном театре было заведено неписаное правило: все поправки в тексте пьесы или в режиссерских деталях постановки вносятся только с согласия Ирочки и заверяются ее подписью. Представления «Попрыгуньи» шли вовсю, перемещаясь из одного Дома культуры в другой и привлекая к участию в спектаклях новых самодеятельных актеров и новых зрителей, которые нередко покупали билеты прежде всего, чтобы посмотреть, как играют вместе со знаменитой Ириной Князевой их приятели или знакомые знакомых. В этом была особенно тонкая черта Ирочкиного замысла по завоеванию публики в рабочих районах. Театр перемещался по городу. Каждый раз Ирочке приходилось заново ставить «Попрыгунью» с новым составом самодеятельных артистов. То есть — заново вставлять в текст пьесы режиссерские ремарки. Однажды, это был день, свободный от репетиций, Ирочка позвонила и сообщила, что больна и просит привезти ей текст «Попрыгуньи» с пометками, сделанными во время последнего спектакля. Текст лежит у нее на письменном столе. Ирочка не сказала, чтобы я привез пьесу, но и не назвала никого другого. Сама судьба посылала мне, завлиту Театра, случай поехать и повидаться с Ирочкой наедине. Без вечно роящихся вокруг нее электриков, рабочих сцены, звуко- и светотехников, актеров театральной студии, и прочих — занятых в спектакле или обслуживающих спектакль. Кстати, Ксения Арнольдовна, мамаша Ирочки, была занята в своей комнатушке администратора-кассира какими-то неотложными делами и отвезти пьесу не могла. Кому же, как ни мне было поехать к Ирочке! Отчуждение, длившееся около полугода или даже больше, связанное, как мне казалось, с выбором, павшим на Вадима Рогова, виделось мне теперь как плод больного воображения, как ревность, совершенно необоснованная и противоречащая устоям нашего сообщества. Оставалось увидеть Ирочку, чтобы все прояснилось, встало на свои места. Она засмеется непринужденно и легко, как ребенок, снова получивший желанную игрушку, и наша любовь вернется, как ни в чем не бывало!
