Глеб Карелин обошел стол, наметив поле сражения, налил себе (и нам с Ирочкой) по рюмке водки. Мы выпили по первой, и раздался новый звонок. Но пока хозяйка бегала открывать, расскажу об одном случае, вернее, одной истории, которая приключилась со мной, Ирочкой и Глебом Карелиным сначала в Ленинграде, а потом в Москве.
Это было, когда Ирочка только что сдала экзамены за пятый курс медицинского института, а у меня закончился учебный год в школе. Я в то время вовсю общался с молодыми поэтами, моими сверстниками, которые обильно сочиняли, дружно выпивали и даже не пытались печататься. Или первоначальные отказы убили в них волю предлагать свои стихи в редакции издательств и журналов. Мне неслыханно повезло. Каким-то чудом мои стихи обратили на себя внимание почтенного переводчика с французского и немецкого языков Григория Элькина, он познакомил меня с редакторшей эстонской антологии, которая готовилась в «Лениздате», я получил договор и подстрочники (буквальные пересказы поэтических текстов), которым предстояло стать стихами, и засел за переводы. Лето было загружено, и это радовало меня, потому что я по совести освобождался от бесконечных литературных выпивок, и мелькнула надежда на литературную профессионализацию. Не вечно же разбирать судьбы Герасима, Муму и Каштанки с равнодушными балбесами, которые рады случаю подстрелить из рогатки не только воробья и ворону, но и бродячую кошку/собаку, несмотря на гуманные идеи Тургенева и Чехова. Ну, и к чему скрывать! Я ликовал от возможности поскорее рассказать об этом Ирочке Князевой, мнением которой я весьма дорожил, а каждую похвалу хранил в памяти, как поощрительную награду, которая дороже любого гонорара. С договором в нагрудном кармане пиджака я выскочил из дома, добежал до трамвайной остановки на Сердобольской улице, сел в номер 21, который, пропетляв между чухонскими болотами еще незастроенного микрорайона, примыкающего к Удельному парку, пересек Черную речку, где Дантес смертельно ранил Пушкина, и, звеня, покатил через Каменный остров. Оттуда до Ирочки было два квартала, окаймленных цветущими липами. Я преодолел на одном дыхании несколько пролетов мраморной парадной лестницы, оказался перед дверью, украшенной медной дощечкой с надписью Профессор Ф. Н. Князев, и нажал на кнопку звонка. Ирочка долго не открывала. Я ругал себя за дурацкую привычку приезжать без предварительного приглашения. Привычка эта была, как говорится в народе, второй натурой, потому что у меня в то время еще не было личного телефона, а бежать к ближайшему телефону-автомату было лень. Так жили в то время многие. Приезжали в гости или по делу без предупреждения и приглашения. Словом, я еще раз нажал на кнопку и хотел было уходить не солоно хлебавши, как дверь приотворилась на пять звеньев противограбительской цепочки, и показалась голова Ирочки. «Это ты, Даня?! Извини, я из ванной, заходи!» Она распахнула дверь и, как была, в японском шелковом халатике, обняла меня и чмокнула в щеку. Теплая волна эротики хлынула от ее полуприкрытого тела. «Знаешь что, посиди в моей комнате, полистай новый выпуск „Америки“, я переоденусь и поболтаем. Ты голоден? — бросила через плечо Ирочка и убежала вглубь квартиры. — Еда в холодильнике!» Припоминаю, что из прихожей можно было пройти в столовую, а оттуда на кухню, в родительскую спальню, или — в комнату Ирочки, куда я и пошел: стеллажи с книгами, письменный стол, кровать. В родительскую спальню и ванную комнату никому из гостей доступа не было, во всяком случае, мне до сих пор. Словом, я сидел в Ирочкиной комнате, читал статью о чемпионе мира по поднятию тяжестей Андерсоне в знаменитом иллюстрированном журнале «Америка», приходившем по особому списку. Если повезет, «Америку» можно было купить в книжном киоске около гостиницы «Европейская». Был летний день начала июля. Раскрытые окна выходили во внутренний дворик. Было так тихо, что от Каменностровского моста доносились звоночки трамваев. И вдруг тишину прорезал крик, потом серия криков, перемежающихся со стонами, но не со стонами боли или горя, а стонами мольбы и наслаждения. Это была Ирочка. Ни стоны, ни голос Ирочки невозможно было перепутать. Я бросился бежать на этот голос, который привел меня к закрытой двери спальни. Надо было заставить себя повернуться и уйти из этой квартиры, куда я пришел незваным гостем. Но я не смог ни повернуться, ни уйти, взвинчиваясь и притягиваясь этими звуками первородной страсти. Я не мог ничего с собой поделать. Я распахнул дверь и увидел голую Ирочку Князеву.
Великолепное тело Ирочки ритмически поднималось и опускалось на живот мужчины, блондинистая голова которого принадлежала Глебушке Карелину, нашему молодому гению-пианисту. Как раз в тот момент, когда я вбежал в спальню, его любовные конвульсии затихли, а ее — еще не закончились. Партнер моей ундины, как выражался Лермонтов в повести «Тамань», увидел меня и попытался высвободиться из Ирочкиных недонасыщенных объятий. Интеллигентность и чувство самоиронии были настолько развиты у Глебушки (предполагаю, что одно обусловлено другим), что он весело засмеялся и помахал мне вылезшей наружу левой рукой, продолжая правой ласкать Ирочкину спину. Я ринулся в постель, в то время как Глебушка окончательно освободился и убежал в ванную комнату.
Мы еще не раз повторяли подобные спектакли амур де труа вполне в духе вячеславивановской «башни» начала прошлого века. Не знаю, был ли вовлечен Глеб Карелин в другие треугольники. Он не рассказывал, а я не спрашивал, но когда представился случай отправиться в Москву на конкурс Чайковского, он пригласил, конечно же, Ирочку Князеву, а она выбрала меня. Поезд «Красная Стрела» привез нас рано утром в Москву на Ленинградский вокзал. Мы взяли такси и отправились на улицу Горького, где в условленном месте были оставлены ключи от квартиры, принадлежавшей другу Глебушки — актеру Театра на Таганке Борису Серебрякову. В квартире было две комнаты. В одной поселилась Ирочка, а в другой (гостиной) стояли два дивана, доставшиеся мне и Глебушке. Ему предстояло играть в отборочных турах. Конечно, мы страшно переживали за него. Особенно перед первым отборочным туром. Тысячу раз он перевязывал галстук и менял рубашки. Правда, выбор был невелик. Кто мог похвастаться в те годы обширным гардеробом?! Ходьбы от актерской квартиры до площади Маяковского, где в зале Чайковского проходило прослушивание, было минут пятнадцать не более. Надо было придти к часу дня. Мы были почти у цели, как вдруг Глеб потащил нас к входу в ресторан «Минск». «Надо расслабиться!» — решительно сказал Глеб и направился в бар. «Три коньяка!» — заказал Глеб. Мы выпили за успех. Ирочка, предвидя возможные осложнения, потянула нашего соискателя за рукав: «Пойдем, Глебушка, опоздаешь!» «Еще по одной!» — сказал он и ослабил галстук, весело поглядывая на бармена. Ирочка сползла с табурета и поманила меня. Из чувства дурацкой мужской солидарности я чокнулся с Глебом, и мы проглотили коньяк. В таком приподнятом настроении мы пришли в зал Чайковского, проводили Глеба до ступенек, уводивших за кулисы, и уселись в полупустом зале среди других «болельщиков». Глебушка не прошел даже на второй тур, страшно запил, уехал, не простившись в Ленинград и не появлялся у Ирочки около года. Потом ее направили работать врачом в Бокситогорск, и она с Глебом не виделись до возвращения.
Но вернемся к вечеринке, которую я сгоряча сравнил с днем рождения Настасьи Филипповны. Никакого скандала или дележа нашей хозяйки не было и в помине. Да наше сборище и не предполагалось для традиционного празднования дня рождения. Правда, день рождения Ирочки был где-то поблизости, в середине августа, но по неустоявшимся, еще входившим в моду правилам нашей компании, отмечался не в самый день появления именинника или именинницы на свет, а в одну из ближайших пятниц, суббот или воскресений. Празднование же дня рождения в самый день рождения доставалось родителям и родственникам как единственная благодарность от повзрослевших дочери или сына. Так что вечеринка была, главным образом, приурочена к возвращению Ирочки в Ленинград и, между прочим, ко дню рождения.
