— Не больше, чем любой другой, — сказал мистер Хансен.

На обратном пути они завернули в кафе-мороженое. Диана взяла себе рожок ванильного. Сэм выбрал «Джамбалину», уснащенную всякой сладкой всячиной обильнее даже, чем тот пломбир, которым изредка баловала его мать. Мороженое шести сортов и с тремя видами сиропа: сливочным, крем-брюле и клубничным. Такого обилия Сэм не выдержал — перед уходом, в сортире, его стошнило. Бабушку он про себя привык числить ведьмой. Во-первых — старая, во-вторых — не очень-то его любит, и пальцы на руках скрюченные, с распухшими суставами. Когда она оставалась ночевать у них, он после заглядывал под кровать в гостевой комнате, проверяя, нет ли там чьих-нибудь костей или яда. Сейчас, от усталости, позволил ей взять себя за руку, когда они шли к машине, хотя не выносил, чтобы его трогали чужие руки, кроме маминых. Ничего, думал он, в ванной, под краном, ведьмино прикосновение, скорее всего, отмоется. А может, она вообще добрая ведьма и умеет поворачивать назад время — тогда к его матери опять вернется здоровье.

— Ты не могла бы вылечить мою маму? — спросил он по дороге домой.

— К сожалению, нет, — сказала Диана.

Что ж — честная, по крайней мере. Хоть этого нельзя отнять. Когда они свернули к дому, оказалось, что на дорожке стоит грузовичок. На пассажирском сиденье, высунувшись в окно, сидела и гавкала шотландская овчарка.

— Чей это пес? — спросил Сэм.

Он знал, что каждый день у постели его матери сидит высокий мужчина, но, как мужчину зовут и что он тут делает, неизвестно. Очень похожий на того, кто приезжал к ним когда-то мыть окна.

— Друга нашей семьи, — сказала Диана.

Сэм не понял. Он, например, — член этой семьи, но у него ведь нет такого друга… Они вошли в дом. На кухне Джезмин кормила Бланку овсянкой. При виде Сэма девочка загулькала от радости.

— Карапузик-карапуз, у тебя от кашки — ус, — приветливо сказал ей Сэм.

Бланка залилась таким смехом, что овсянка брызнула у нее из носика.

— Ну и красиво так дразниться? — спросила Джезмин.

— Не девочка, а прямо вулкан! — заметил Сэм.

— А ты — грязный поросенок. Ступай-ка, дружок, наверх и умойся хорошенько перед обедом.

Голос Джезмин, обыкновенно твердый и звонкий, звучал надтреснуто. Сэм очень тонко чувствовал такое: изнанку вещей, часть мира, скрытую от глаз. Что-то разладилось больше обычного. На заднем дворике сидел его отец, прихлебывал из стакана, поглядывая на бассейн. Весь он как будто съежился, стал меньше. Ни разу не оглянулся.

— А что у нас на обед? — спросил Сэм. Это была проверка. Он внимательно наблюдал за Джезмин.

— Что ты захочешь, то и будет.

В обычное время она сказала бы — рагу, или гамбургеры, или макароны. Она была слишком занята, так что особо выбирать не приходилось.

Сэм вышел из прихожей и поднялся наверх. Дверь в комнату его матери стояла открытой. У него давно уже появилось такое чувство, будто она отсутствует. Иной раз скажешь ей что-нибудь, а она не слышит. Иной раз сама разговаривает с кем-то, кого в комнате нет. Она становилась в эти минуты вроде людей, о которых рассказывала ему, — витала, как они, где-то над крышами домов. Была такой невесомой, что Сэм, ложась рядом на кровать, чувствовал теперь себя крупней ее и крепче. От нее остались одни лишь кости, но кроме них — и что-то еще. Возможно, когда люди заводят речь о душе, это все же не сплошные выдумки. Возможно, что-то еще и в самом деле существует.

Мама любила разговаривать с ним глаза в глаза, и Сэм не противился этому, хотя и запах у нее изо рта изменился не к лучшему, и глаза помутнели. С каждым выдохом ее чуточку убывало. Убывало с каждым сказанным словом.

— Открой мне какой-нибудь секрет, — попросила она его прошлым вечером. Совсем как птичка: легкие косточки, клювик, подрагивающая голая головка.

Небо в это время заволокло облаками, газон из зеленого стал черным. Сэму вспомнилось путешествие на пароме, когда он нашел бельчонка Уильяма, и ангелы, которых они с матерью отпечатали на снегу. Вспомнились ее длинные рыжие волосы и то, что она — что б на него ни нашло, что бы он ни выкинул — все равно его любила.

— Всего лишь один? — спросил он.

Он чувствовал, как упираются в него ее коленки, шишковатые, словно камешки.

— Один.

Глаза у нее были огромные. В таких и утонуть не мудрено. Мама, мамочка, ты где сейчас?

— Мне шесть лет, — сказал Сэм.

Арлин коротко засмеялась. Смех был знакомый. Значит, она здесь.

— Это мне известно.

— Но я и останусь таким, — доверительно сообщил ей Сэм.

— Нет-нет. Ты вырастешь большой. Такой высокий, чтоб доставать до самого неба.

Но этот разговор был прошлым вечером, а прошлый вечер прошел. Сейчас Сэм стоял у дверей своей матери и слушал, как плачет мужчина, которого называют «друг семьи». Сэм никогда не думал, что взрослые могут издавать такие звуки. Он знал, что́ случилось, и помедлил немного в коридоре, продлевая последний момент, когда можно надежнее сохранить ее мысленно такой, какой она была при жизни. Потом вошел в ее комнату. Здесь еще оставались ее запах, тень ее, голый череп. Мужчина сидел, спрятав голову в ладони.

— Извини, — сказал мужчина, словно его поймали за чем-то нехорошим. В руках он держал ее жемчужное ожерелье. Руки были большие, и жемчужины в них казались черными зернышками. — Она велела отдать это тебе.

Сэм посмотрел на тело, лежащее в постели, — это была не его мать. Была просто оболочка — то же, что осталось в другой несчастливый день от его бельчонка. Сэм взял ожерелье и пошел с ним к себе. В заднем углу стенного шкафа была коробка, в которой хранилось все самое важное. Фотографии, рисунки, открытки, коса ее волос, шкурка и косточки бельчонка. Он завернул жемчужное ожерелье в папиросную бумагу и убрал в коробку. Проделал это аккуратно. Сэм был не такой, как обычные ребята, которые не стали бы так бережно обращаться с какой-то ниткой бус. Он был другой. Секрет, которым он поделился с матерью, был правдой: он в самом деле не собирался расти. Отказывался идти дальше от того дня, когда его покинула мать. Заставить его никто не мог, так как решение было принято. Он не простится с ней никогда.

Это был девичник, устроенный смеха ради в кафе-приемной экстрасенса на Двадцать третьей улице. Мередит Уайс знала, что следовало бы отговориться — головной болью, неотложной встречей, — но, к несчастью, Эллен Дули была в студенческие годы ее соседкой по комнате, и все уловки, к которым Мередит прибегала, чтоб отвертеться от общения с себе подобными, не составляли для нее тайны. Элегантного пути к отступлению явно не было. Мередит потащилась на другой конец города с Вест-Сайда, где подрядилась сторожить огромную квартиру для семейства, укатившего путешествовать по Италии. У Мередит имелась временная работа в сувенирной лавке музея «Метрополитен». Каждого, кто там трудился, отличал избыток образования и недостаток стимула к подобного рода деятельности. Сама Мередит обладала степенью бакалавра истории искусств, полученной в Брауновском университете, хотя интерес к искусству успела с тех пор утратить. В школе она побивала рекорды по плаванию; теперь же ей стоило усилий заставить себя поутру вылезти из постели. И спать не спала, и окончательно проснуться не удавалось. Двадцать восемь лет от роду, шесть лет как закончила университет — и ни малейшего представления, как, собственно, распорядиться своей жизнью.

Помимо Эллен, бывшей соседки по комнате, никого на текущем мероприятии Мередит не знала и потому могла спокойно держаться на заднем плане, покуда хозяйка-экстрасенс предрекала всем налево и направо счастливое будущее, припася для без пяти минут новобрачной особо блистательный вариант, включающий четырех детишек и фантастический секс. Ясновидящая была ирландкой и говорила размеренным приятным голоском; Мередит чуть не уснула под звуки ее жизнерадостных прорицаний. На улице была жара, с асфальта в стоячий серый воздух поднимались волны зноя. Мередит бессильно опустилась на стул, стоящий у окна. Хорошо хоть, в кафе работал кондиционер. Вокруг оживленно обсуждали, куда ближе к вечеру пойти обедать. Мередит примкнуть к разговору что-то не приглашали. С очевидностью причислили к посторонним — не помог и шелковый пеньюар, преподнесенный ею Эллен и единодушно признанный лучшим из всех подарков. Белье она выбрала, какое сама не надела бы ни в жизнь: кокетливый воздушный пустячок. С Мередит это случалось постоянно; она была не своя — из тех, кто никогда не попадает в общепринятую тональность.