Прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками.

…Шаги столь легкие, что они не оставляют даже морщинки на поверхности океанов. Лестница в этом доме насчитывает двадцать одну ступеньку, кратчайшее расстояние между двумя точками… поверхность океанов…

И вдруг прозрачная вода замутняется. На подмостках, где все должно быть в точности как предусмотрено, ни на йоту правее или левее, ни секунды невнимания, ни заминки, ни оглядки, актер внезапно останавливается на половине фразы… Он знает роль наизусть, играет ее каждый день; но сегодня не может двинуться дальше. Остальные персонажи вокруг него застывают на месте с поднятой рукой или ногой, согнутой в колене. Такт, начатый музыкантами, длится без конца… Сделать бы что-нибудь, произнести хоть что угодно, какие-нибудь слова, которых нет в либретто… Но и в этот вечер начатая фраза заканчивается как ей положено, рука опускается, нога завершает движение. В оркестровой яме оркестр играет все так же бравурно.

Лестница состоит из двадцать одной деревянной ступеньки, а в самом низу есть еще одна ступенька из белого камня, гораздо шире остальных, сбоку она закруглена, и в нее вделан медный столбик с затейливыми украшениями, который вместо обычного шара увенчивает голова шута в колпаке с тремя бубенчиками. Массивные лакированные перила поддерживаются точеными деревянными балясинами, слегка утолщенными у основания. Серая ковровая дорожка с двумя полосами гранатового цвета по бокам покрывает лестницу и тянется дальше, через прихожую, до самых дверей.

В описании Бона не упоминалось ни о цвете дорожки, ни о медном шуте.

Здесь, взвешивая каждый свой шаг, пройдет другой…

На стене у лестницы, у шестнадцатой ступеньки, на уровне глаз висит небольшая картина. Это романтический пейзаж, изображающий ночную грозу: молния освещает развалины башни: у ее подножия виднеются две лежащие фигуры, двое мужчин, они спят, несмотря на раскаты грома; или их убило молнией? Возможно, они упали с башни. Рама у картины резная, позолоченная; по-видимому, и картина и рама – старинной работы. Бона не упоминал об этой картине.

Лестничная площадка. Дверь справа. Кабинет. Он в точности такой, как описывал Бона, только, пожалуй, еще более тесный и загроможденный: книги, книги повсюду, – те, что до потолка заполняют книжные полки, почти все в зеленых кожаных переплетах; другие, в обложках, аккуратными стопками сложены на камине, на круглом столике и даже на полу или лежат в беспорядке на краю стола и на двух кожаных креслах. Все остальное пространство кабинета почти целиком занимает длинный, монументальный письменный стол из мореного дуба. Он завален папками и бумагами; большая настольная лампа с абажуром, стоящая посредине, выключена. В стеклянном колпаке люстры горит лишь одна лампочка.

Вместо того чтобы пройти по прямой короткий отрезок, свободный от зеленого ковра, от двери до стола (пол в этом месте скрипучий), Гаринати проходит за креслом, пробирается между круглым столиком и кипой книг и оказывается у стола с противоположной стороны.

«Встав позади стола и взявшись обеими руками за спинку стула, ты изучишь расположение всех предметов в кабинете, а также двери. Время у тебя есть; Дюпон не поднимается в кабинет раньше половины восьмого. Когда ты полностью освоишься, то пойдешь и потушишь люстру. Выключатель у входа сбоку, на дверной раме; надо повернуть его в сторону стены, в другую сторону зажигаются остальные две лампочки. Затем ты вернешься тем же путем, снова встанешь за стулом точно в той же позе, что и раньше; ты будешь ждать, держа в правой руке заряженный револьвер, не отрывая глаз от двери. Когда Дюпон ее откроет, в дверной амбразуре его фигура четко обрисуется на фоне освещенного коридора; а ты будешь невидим, и тебе удобно будет целиться из темноты, опираясь левой рукой на спинку стула. Выстрелишь три раза в сердце, затем уйдешь без особой спешки; старуха ничего не услышит. Если встретишь ее в прихожей, постарайся, чтобы она не разглядела тебя в лицо; мягко отстрани ее. Больше в доме никого не будет».

Единственный путь от одной точки до другой.

Нечто похожее на кубик, но слегка деформированный, поблескивающий кусочек серого камня, с отполированными, словно от износа, боками, со стертыми краями, плотный, с виду твердый, тяжелый, как золото, величиной с кулак; что это, пресс-папье? Это единственная безделушка в комнате.

Названия книг: «Труд и организация», «Феноменология кризиса (1929)», «Некоторые аспекты экономических циклов» и прочее в том же духе. Тоска.

Выключатель на дверной раме, фарфор и никелированный металл, три положения.

Он сидел тут и писал, вверху чистой страницы всего три слова: «Не могут предотвратить…» И в этот момент он пошел ужинать; наверно, не нашел следующего слова.

Шаги на лестничной площадке. Свет! Теперь уже поздно. Открывающаяся дверь, растерянный взгляд Дюпона…

Гаринати выстрелил, единственный раз, наугад, в край убегающей мишени.

Ничтожный просчет… Возможно. Человек у разводного механизма выполнил маневр, и мост снова стал на место.

Гаринати так и стоит, опираясь на поручни. Он смотрит, как масляная вода плещется внизу, где набережная образует угол; там скопились разные отбросы: кусок дерева с пятнами смолы, две старые пробки обычной формы, кожура апельсина и более мелкие частицы, наполовину разложившиеся и с трудом поддающиеся опознанию.

От легкого ранения в руку так скоро не умирают. Бросьте вы! Хозяин кафе пожимает массивными плечами с выражением протеста, смешанного с безразличием: они могут писать что угодно, они сами все это придумывают, чтобы обманывать людей, но он на такое не клюнет.

«Вторник, 27 октября. Вчера вечером, с наступлением темноты, дерзкий грабитель проник в дом Даниэля Дюпона, под номером два, по улице Землемеров. Захваченный врасплох хозяином дома, преступник пустился наутек, при этом несколько раз выстрелив в Даниэля Дюпона из револьвера…»

Запыхавшись, прибежала старуха. Это было незадолго до восьми; в кафе никого не было. Хотя нет, еще был тот пьянчуга, сидел полусонный в углу; некого было донимать своими загадками, все разошлись ужинать. Старуха спросила, можно ли позвонить. Разумеется, можно; хозяин показал ей телефон, висящий на стене. Она набирала номер, записанный на клочке бумаги, который был зажат в руке, и при этом не переставала говорить: от них позвонить нельзя было, телефон не работает с субботы. «От них» – это из домика на углу улицы, за живой изгородью. Трудно было понять, к кому именно она обращалась. Вероятно, к нему, поскольку пьяницу это происшествие явно не интересовало; но казалось, будто она хотела поведать об этом куда большему числу людей, целой толпе, собравшейся на площади; или же затронуть в нем нечто более глубокое, чем слух. С субботы не работает, и никто пока не пришел чинить.

– Алло! Можно попросить доктора Жюара?

Сейчас она кричала еще громче, чем когда рассказывала о своих бедах.

– Надо, чтобы доктор пришел немедленно. Здесь раненый. Немедленно, слышите? Раненый! Алло! Вы слышите?

Сама она, похоже, слышала не очень-то хорошо. Под конец она дала ему вторую трубку, и ему пришлось пересказывать ей, что ответили в клинике. Глухая, наверно. Когда он говорил, она следила за его губами.

– Месье Даниэль Дюпон, улица Землемеров, дом два. Доктор знает.

Она смотрела вопрошающим взглядом.

– Все в порядке, он идет.

Расплачиваясь за разговор, она продолжала сыпать словами. Она не казалась испуганной, скорее перевозбужденной. Встав из-за стола, месье Дюпон застал у себя в кабинете бандита – бывают же наглые люди, – в кабинете, откуда только что вышел; где даже свет остался включенным! Чего же он хотел? Украсть книги? Хозяин только и успел, что броситься в соседнюю комнату, где лежит его револьвер; пуля всего лишь оцарапала ему руку. Но когда он снова выбежал в коридор, того уже и след простыл. И что самое поразительное, сама она ничего не видела и не слышала! Как он вошел? Бывают же наглые люди. «Дерзкий грабитель проник…» А телефон с субботы не работает. Утром она не поленилась сбегать на почту, сказала, чтобы прислали монтера, но никто, конечно, не пришел. Понятно, воскресенье – выходной, но им следовало бы оставлять дежурного, хотя бы на такие случаи. Впрочем, если бы они аккуратно занимались своим делом, то сразу прислали бы человека. А месье Дюпон в субботу весь вечер ждал важного звонка; и ведь он даже не знал, можно ли к нему дозвониться, а телефон молчал с пятницы…