– Нет.

– Его з-забрали?

– Я его отпустил.

– Г-где он?

– Не знаю. Ушел.

– Как уш-шел? – Она растеряна. – А я? Он не в-вернется за м-мной? Жму плечами.

Она обнимает колени, ее трясет. Она совсем голая, но, кажется, даже не понимает этого. Волосы спутаны, склеены, свисают багровыми сосульками. Плечи изодраны. Глаза красные. Аннели. Она была красивой девчонкой, пока не попала под каток.

– Вам, наверное, к врачу хорошо бы, – говорю я.

– А тебе не н-надо меня… Разве… В расход? Качаю головой. Аннели кивает.

– Как т-ты д-думаешь, – спрашивает она. – Он всерьез г-говорил про аб… про аборт?

– Понятия не имею. Это уж ваши с ним отношения.

– Это его ребенок, – зачем-то говорит мне Аннели. – Вольфа. Я стараюсь не глядеть на кровавую кашу на полотенцах.

– Он террорист. Его не Вольф зовут.

– Он мне говорил, что хочет этого ребенка.

Мочки у нее порваны, сочатся стынущей кровью; там, наверное, были сережки. Острые скулы; не они – ее лицо было бы идеально выверено, выточено на высокоточном молекулярном принтере; не они – оно было бы слишком правильно. Брови тонкие, вразлет. Прикоснуться к ее брови, провести по ней пальцем… Слезы ползут поверх бурой корки, она размазывает их кулаками.

– Как твое имя?

– Тео, – отвечаю я. – Теодор.

– Можешь уйти, Теодор?

– Тебе надо к врачу.

– Я тут останусь. Он ждет, пока вы все уйдете. Он не вернется за мной, пока ты не уйдешь.

– Да… Да.

Я поднимаюсь, но медлю.

– Слушай… Меня зовут Ян на самом деле.

– Можешь уйти, Ян?

В коридоре я в первый раз вспоминаю, что здоровяк мне говорил о наблюдении: все подходы к квартире просматриваются. Вокруг понатыкано камер; пока я обсуждал с Рокаморой, размозжить мне ему голову или нет, кто-то пялился на реалити-шоу и жрал поп-корн.

В той детской книжке-игрушке, где надо было провести заблудившегося зайчика через лабиринт, у меня все вышло удачней. Проплутав по всем тупикам и закоулкам, я все же вывел его к домику. Девочка была в восторге. Даже поцеловала меня, но я был в маске и ничего не почувствовал. А потом за ней приехала спецкоманда.

Если камеры тут повсюду, не все ли равно, в какую глядеть? Я делаю книксен, закидываю маску в ранец и ухожу. Гасите свет. Представление окончено.

Солнце почти остыло, и к нему можно притронуться, не боясь обжечься. Ветра не слышно, но он тут: подталкивает коконы висячих кресел туда-сюда, смотрит на них задумчиво.

Теплый воздух обтекает мое лицо.

Дом – огромные окна с выбившимися наружу занавесками, ваниль стен тает во рту у неба – мерно дышит, живой. На мореных досках веранды греется кошка. Перспектива – выпуклости холмов с сидящими на них часовенками, будто груди с пирсингом сосков, темные ложбинки, возбужденные столбики кипарисов – медленно въезжает в ночную синеву.

Фигура, ютящаяся в одном из коконов, невесома; ветру нетрудно качать ее. Хотя второе кресло пусто, у них одна амплитуда. Это девушка – красивая, мечтательная. Она читает, подобрав под себя ноги, уютно закутавшись в какую-то историю, на ее губах нечеткая улыбка, словно отражение улыбки в зыбкой воде.

Я узнаю ее.

Русые волосы достают до плеч, челка срезана косо, запястья такие тонкие, что наручников к ним и не подобрать. Аннели.

Сейчас – свежая, несорванная – она восхитительна. И она моя. Моя по праву.

Прежде чем подойти к ней, я обхожу дом вокруг. К крыльцу прислонен маленький велосипед с хромированной рогатиной руля и блестящим звонком. Дверь не заперта. Поднимаюсь на крыльцо, прохожу.

Пол из темных керамогранитных плит, медитативные абстракции на крашенных в шоколад стенах, мебель простая и изящная, каждый предмет будто вычерчен одной линией.

Это снаружи дом составлен из прямых углов, а внутри их нет вовсе. Низкая тахта – округлая, обтянутая темно-горчичным фетром – зовет упасть. Круглый обеденный стол – зеркальное черное стекло, три деревянных стула с кожаными сиденьями. Зеленый чай в прозрачной кружке, похожей на маленький кувшин: в кипятке распустился засушенный экзотический цветок.

Что-то царапает глаз. Останавливаюсь, возвращаюсь…

На стене висит распятие. Крест небольшой, с ладонь размером, из какого-то темного материала, весь несовершенный – кривовато сделанный, поверхность креста и пригвожденной к ней фигурки не гладкая, а будто состоит из тысячи крохотных граней. Будто ее не собирали по молекулам из композита, а вырезали, как в древности, ножом из куска… Дерева? На лбу у фигурки венец, похожий на кусок колючей проволоки – выкрашенный в позолоту. Пошлейшая статуэтка.

Но почему-то я не могу отвести от него глаз; смотрю околдованно, пока в ногу мне что-то не тычется…

Игрушечный робот ездит по какой-то своей траектории, напевая дурацкую песенку. Его машинное лицо заклеено пленкой, на которой нарисована веселая рожица. Робот тычется в полусобранную модель межгалактического «Альбатроса», запинается о разбросанные детали.

Кто запустил его и кто не закончил собирать модельку звездолета?

В углу – поднимающаяся на второй этаж лестница: ступени-платформы крепятся к стене только одним торцом, сбоку кажется, что они висят в пустоте. Сверху долетает бренчание, «пиу-пиу» потешных выстрелов, смех – высокий, детский.

Смотрю наверх, вслушиваюсь в смех. Мне хочется подняться по лестнице, встретиться с тем, кто играет там сейчас… Но я знаю, что мне нельзя.

Я прохожу холл насквозь и останавливаюсь у окна.

Прислоняюсь лбом к стеклу, вглядываюсь в женский силуэт, маятник на ветру.

Улыбаюсь.

Моя улыбка – отражение ее отраженной улыбки в черном зеркале.

Она не видит меня – слишком увлечена чужой придуманной историей. Закорючки букв ползут сверху вниз по экрану ее читалки, будто осыпающийся песок через колбы стеклянных часов. Возникают из ниоткуда и проваливаются в никуда, а она бредет через эти зыбучие пески, и ей дела нет ни до чего больше.

Аннели не видит меня – и не видит никого другого. Никого из тех, кто сейчас смотрит на нее из укрытия.

Толкаю дверь, ведущую на веранду.

Ветер захлопывает ее за мной нарочито громко – и только теперь она меня замечает. Спускает ноги.

– Аннели? – зову ее я. Она поджимается.

– Кто вы? – Голос дрожит. – Мы знакомы?

– Мы виделись однажды. – Я приближаюсь к ней не спеша. – И с тех пор я не мог вас забыть.

– А я вас не помню. – Она слезает с кресла, как ребенок с качелей.

– Может быть, это потому, что я тогда был в маске? – говорю я.

– Вы и сейчас в маске. – Аннели делает шаг назад; но за ее спиной – ограда, через которую ей не перелезть. – Что вы здесь делаете? Зачем пришли? – спрашивает она.

– Я соскучился.

На ней удобное милое платьишко – домашнее, неигривое – по колени и по локти. Оно не показывает ничего, но и не надо. Есть такие коленки, которых одних достаточно, чтобы отказаться от всего прочего в мире. Шея – худая, детская какая-то… Артерия выпирает веточкой.

– Я вас боюсь.

– И зря, – улыбаюсь я.

– Где Натаниэль?

– Кто?

– Натаниэль. Мой сын.

– Ваш сын?

В ее зрачках дрожит тревога. Неужели она ничего не понимает?

Аннели глядит через мое плечо на дом. Я оборачиваюсь тоже. Темнеет, но свет в окнах второго этажа все не зажигается. Не слышно больше «пиу-пиу», иссякло смешливое эхо. Второй этаж пуст.

– Его нет.

– Что?.. Что случилось?! – Она останавливается.

– Он… – Тяну время, не знаю, как объяснить ей.

– Говорите! – Ее кулаки сжимаются. – Я требую, понятно?! Что с ним случилось?!

– Он не родился.

– Вы… Что за чушь! Кто вы?!

Я вскидываю руки: тихо, тихо.

– У вас произошел выкидыш. На третьем месяце.

– Выкидыш? Как это может быть? Что вы несете?!

– Произошел несчастный случай. Травма. Вы не помните?

– Что я должна помнить?! Замолчи! Натаниэль! Где ты?!