Теперь, припоминая все это, я не сомневаюсь, что вину за не совсем удовлетворявшее нас качество этих свиданий мы возлагали на недостаточную комфортабельность нашей лощины, и когда мы встретились в моем доме, то оба ожидали, что испытаем хоть какое-то подобие прежнего блаженства. Но здесь все получилось, пожалуй, еще хуже. И наш разговор был еще более напряженным. В конце концов я прямо заявил Розелле, что она в лучшем случае обманывает сама себя и что у нее нет ни малейшего намерения уложить чемодан. На это она обиделась, расплакалась и сказала, что я ей не доверяю.
— Тогда какого дьявола ты дожидаешься? — спросил я. — Ты ему ничего не должна. Уже через неделю он найдет себе кого-нибудь для удовлетворения своих потребностей, и тогда…
— Ну да, вокруг него вечно увиваются всякие начинающие потаскухи — любительницы искусства, — сказала она, и в ее голосе прозвучала несколько удивившая меня неожиданная горечь.
— Ну конечно, — сказал я, — и почему это тебя должно волновать? И он если и не богат по-настоящему, то во всяком случае имеет кучу денег…
— Нет, не имеет, — перебила она.
— Чего не имеет?
— Кучи денег.
— Ну, кто-то у вас там имеет, — сказал я, — судя по тому, сколько вы тратите, и если это твои деньги и ты хотела бы от него откупиться, то дай ему сколько-нибудь, и пусть отвяжется.
Здесь она снова посмотрела на меня пустыми глазами. А я заявил, как будто меня внезапно осенило, что, по-моему, она просто боится Лоуфорда Каррингтона.
— Нет, нет! — запротестовала она с большим волнением. — Этого нет!
И добавила, что я ничего не понимаю.
И были слезы, и палец, больно тычущий меня в грудь, и попреки, что я ее никогда не любил, и мое возражение, что если все это и есть любовь, то пошла она к черту, и, в завершение всего, в высшей степени узнаваемый маленький белый спортивный «мерседес», уносящийся по проселочной дороге в сторону автострады, и ни единого взмаха рукой на прощанье.
А потом я стоял у распахнутых ворот своего гаража, позади которого был на время наших занятий любовью укрыт этот в высшей степени узнаваемый маленький белый «мерседес», и смотрел на дорогу, размышляя о том, что такое любовь, если это и есть любовь.
На следующий день, в пятницу, как я и сказал Розелле, должны были возобновиться мои уроки Данте. В начале третьего я поднялся по старинным гранитным ступеням в геометрически правильный сад архитектурного каприза своей ученицы и на секунду замедлил шаг, чтобы взглянуть на дали, простиравшиеся к западу, — надо признать, лирически-прекрасные в этот идеальный день ранней весны, пусть даже запоздавшей недели на четыре.
Когда меня впустили в дом, я обнаружил свою ученицу в обществе двух гостей, мужчины и женщины, за послеобеденной, по-видимому, чашкой кофе. Мужчина, средних лет, стройный, мускулистый, загорелый, чуть лысеющий, был в старой фланелевой рубашке и еще более старой охотничьей куртке с кожаной оторочкой и кожаной нашивкой на правом плече; женщина, намного моложе его и сильно накрашенная, выглядела, как персонаж из рекламы богатой загородной жизни. После того как я был им представлен, они быстро допили кофе и удалились, но прежде чем мы с миссис Джонс-Толбот уселись за работу, она сказала, что другая ученица, миссис Бичем, сегодня не придет и немного позже нам нужно будет, к сожалению, прерваться, поскольку кое-какие дела по ферме, назначенные на утро, пришлось из-за непредвиденных обстоятельств отложить, но она хотела бы использовать все время урока, какое только будет возможно, и надеется, что я не обижусь.
Около половины четвертого явился чернокожий паренек в жокейском камзоле с чужого плеча и объявил, что на конюшне все готово. Миссис Джонс-Толбот велела ему сказать дядюшке Таду, что сейчас придет. Потом сказала мне:
— Я не знаю, сколько времени это займет, но, возможно, не очень долго. Если все пойдет как надо, Черный Властелин покроет эту кобылу в два счета.
И она добавила, что кобыла принадлежит той паре, с которой я только что познакомился, — Холлингсвортам из округа Моури. Он знает толк в лошадях, сказала она, «но ни в чем больше». И добавила: «Уж во всяком случае, в женщинах ничего не понимает». Мне и без этого было ясно, что миссис Холлингсворт — безусловно, женщина совсем другого сорта, чем моя ученица, в ее легком голубом платье в клетку, с какой-то косынкой на голове, в потрепанных тапочках на босу ногу и без всякой косметики.
Она объяснила, что из трех ее жеребцов-производителей сегодняшний — самый лучший. В нем кровь Насруллы, сказала она. Потом спросила, разбираюсь ли я в лошадях. Я ответил, что немного разбираюсь в мулах. На это она дружелюбно рассмеялась, а я мысленно ухмыльнулся шутке, иронический смысл которой был понятен мне одному.
— У чистокровных лошадей случка происходит естественным путем, — сказала она. — Если это можно назвать естественным путем, — конечно, это не настолько естественно, как на американском Западе, где жеребец просто пасется в табуне и природа берет свое. У чистокровных все делается с большой помпой и церемонией — вы сами увидите. Но по крайней мере, это вам не искусственное — или полуискусственное — осеменение, как у рабочих лошадей.
Мы приближались к площадке перед ближайшей конюшней, где уже собралась кучка людей.
— Во всяком случае, — сказала миссис Джонс-Толбот, — это довольно сложная процедура. И производит большое впечатление, — закончила она.
Перед нами, окруженный людьми, державшимися на почтительном расстоянии, стоял какой-то человек, держа на поводу лоснящуюся на солнце, нервно переминающуюся с ноги на ногу чалую лошадь, а другой метрах в трех от них держал на поводу маленького жеребенка, тоже чалого, гладя его по голове.
— А зачем тут жеребенок? — спросил я.
— Это жеребенок от той кобылы, которую сейчас будут случать, — сказала она. — Их привезли вчера — вон в том красном фургоне — из округа Моури. Понимаете, если разлучить кобылу с жеребенком, она начинает сходить с ума. Ему всего три недели от роду.
— Три недели? — переспросил я, постаравшись, чтобы мое удивление не выглядело невежливым.
— Да, — ответила она, — беременность длится одиннадцать месяцев, а самое лучшее время для рождения жеребенка — март — апрель.
Мы подошли к группе людей, окружавшей кобылу. Там стоял пожилой негр — дядюшка Тад, в своей красной фланелевой рубашке, старой твидовой кепке и сапогах для верховой езды, он держался спокойно и властно. Были еще какой-то юноша, на вид студент с младших курсов, в парусиновых штанах, заправленных в сапоги, и девушка в рабочем комбинезоне, голубой рубашке и солнечных очках (тоже студентка, помешанная на лошадях, которая здесь подрабатывала). Потом мужчина средних лет в затрепанном шерстяном джемпере (как выяснилось, управляющий миссис Джонс-Толбот); в некотором отдалении — владельцы кобылы. Не говоря уж о пяти-шести разношерстных собаках и таком же числе кошек, которые с серьезным видом следили за происходящим.
— Привет! — весело сказала миссис Джонс-Толбот. — Все готово?
— Да, мэм, — отозвался дядюшка Тад.
Студент, стоявший немного в стороне, скрутил хвост кобылы в аккуратный лоснящийся жгут, дядюшка Тад взял что-то вроде широкого бинта и принялся с большой тщательностью обматывать им хвост, начиная от репицы.
— Это чтобы волосы из хвоста не попадали куда не надо, — пояснила миссис Джонс-Толбот. — От них бывают порезы и всякая инфекция. Пойдемте посмотрим на будущего соучастника. — И она повела меня к небольшому строению, похожему на сарай, где были четыре стойла с воротами из железной сетки.
Метрах в двадцати пяти, в загоне, щипал траву лоснящийся черный жеребец, который при нашем приближении поднял голову, потом вдруг заржал, взмахнул гривой и начал скакать по загону и делать курбеты.
— Он как будто знает, что тут будет, — заметила миссис Джонс-Толбот и, обращаясь к возбужденному жеребцу, сказала: — Не спеши, паренек, твое время еще придет. — И потом снова мне: — Пока что его ждут скачки, а не семейная жизнь, и мы на него очень надеемся. В прошлом году он выиграл приз для двухлеток в Нью-Йорке.
