Какую? Неужели так и не дадут зеркало?
Я снова пыталась кричать, но недолго. Я моргала, но они на меня не смотрели: мама плакала, а Митя глядел вдаль и думал о своем горе. Бедный Митя. Бедный мой Митя. Потолок расплылся и заблестел серым. По нему побежали линии, два зигзага – красный и синий. Было интересно смотреть, как мое дыхание бежало по потолку. Словно хотело отсюда убежать.
Ночью я проснулась и пыталась думать о значительном. Пыталась вспоминать свою жизнь – все, что в ней было. Самые важные моменты. Что самое важное? Я пыталась вспомнить, как потеряла девственность – ведь это важный момент? Я пыталась убедить себя, что это было важно. Как встретила Митю. Как рожала Алешу. Свои роли. Секс. Измены. Роман с Кириллом. Настоящий роман – я даже хотела уйти от Мити. Тогда это было самым важным, а сейчас я не могла вспомнить его лицо. Только что он никогда не брился начисто и колол меня щетиной. После свиданий с Кириллом у меня всегда горели щеки, но не от стыда. Не от стыда.
Ничего не казалось важным, ничего, что было. Важно только одно: завтра нажмут кнопку. Вот это важно. А все остальное – просто было. И ничего важного в нем нет.
Как все быстро прошло. В июле мне должно исполниться тридцать. Или уже исполнилось? Может, июль уже прошел, а я и не заметила. После того как умерла моя первая соседка, ее календарь забрали нянечки и теперь в нем отмечают, кто когда умрет. У них график.
Бланш была моя первая главная роль. Так и не сыграла. Другая сыграет.
Я не спала до первого света, потом провалилась и очнулась, когда уже было позднее утро. Обычное утро, завтра будет такое же.
Пришла круглая толстая нянечка и принесла новый комплект белья. Зачем? Она положила белье мне на ноги, стало тяжело.
Вслед за ней вошла молодая медсестра, кажется, Даша. Не помню.
– Васильевна, – сказала она, – давай ее поменяем и причешем.
– Чего менять-то? – решила нянечка. – Я вот белье принесла, перестелить, когда ее увезут. Толку-то сейчас менять.
– Давай памперс ей поменяем и помоем, – предложила Даша. – Я щетку принесла, причесать.
Она достала из кармана черную щетку на короткой толстой ручке. Я такие не люблю – дерут волосы.
– Да чего ее сейчас причесывать? – удивилась нянечка. – Ее ж только через час придут отключать. Там родственники должны собраться, юрист из административного корпуса подойти. Я знаю: у нас в четвертом одного деда в прошлом месяце отключали. Пока все соберутся, у нее волосы опять спутаются.
– А я еще раз причешу, – сказала Даша.
Она намочила щетку и начала расчесывать мне волосы.
– Делать тебе нечего. – Нянечка откинула одеяло и начала расстегивать памперс. – Давай поменяем лучше.
Через час. Как быстро летит время. Как все быстро проходит. Солнце стоит за окном и не решается войти. Глупое солнце: входи, я не боюсь.
Спать не хочется. Ничего не хочется. Жалко – в жизни не было ничего значительного. Не о чем вспоминать.
Заглянули в дверь. Голоса, Юлия Валерьевна. Кто-то плачет в коридоре, это мама.
Идут.
Финальная сцена. Моя главная роль – играю саму себя. Приготовилась, мой выход.
БЛАНШ (вступает в кухню). Не вставайте, пожалуйста. Мне только пройти.
Путь к себе
Sur le pont d’Avignon
L’on y dance, l’on y dance.
Sur le pont d’Avignon
L’on y dance, tous en rond.
На мосту в Авиньоне
Танцуют, танцуют.
На мосту в Авиньоне
Танцуют, кружатся.
Французская песня XV века
Впрочем, ей не нравился Марракеш.
Африка, пыль.
Их дом в Ивернаже был, однако, удобен: прохладные белые стены, мраморные полы без ковров – от них жарко. Дом стоял в стороне от рю Мулай Эль Хассан и прятался от оранжевого, испещренного черными точками солнца в тени большого офисного здания. Нижний этаж здания занимало “Кафе де Марсель”, где Лиза впервые увидела Азиза Мансури; он работал на четвертом этаже, в компании Africa Ciel, что переводилось на русский как “Небо Африки”. Никто в Марракеше, правда, не переводил это на русский.
Компания занималась катанием туристов на воздушных шарах.
Туристы должны были подняться затемно: в пять утра к гостиницам и риадам – семейным постоялым дворам – подъезжал маленький автобус, чтобы везти сонных туристов за город, сквозь утреннюю тень оазиса Эль Джухаб, вдоль высоких заборов больших вилл и маленьких пыльных ферм без заборов. У дороги – в тени деревьев – стояли понурые верблюды с плешинами облезшей бурой шерсти. Их погонщики сидели рядом на корточках и плевали на чахлую пустынную колючку. Затем деревья неожиданно кончались, и открывалась плоская земля без края, с рваными зубцами темно-синих Атласских гор на востоке. Туристов высаживали и подводили к огороженной площадке, где, привязанный, колыхался цветастый купол воздушного шара. Здесь их отправляли в небо Африки. С ними летел Азиз.
Ивернаж, где находился дом Лизы, считался в Марракеше особым районом: тут почти сто лет жили иностранцы, приезжавшие в Марокко перебывать холодные европейские зимы. Ивернаж означало Зимнее жилье, Зимовка по-русски. Теперь иностранцы жили здесь круглый год, и в местных кафе почти не стало слышно гортанной арабской речи. Кафе открывались рано, и первыми приходили марокканцы; они долго пили сладковатый мятный чай, отрывая маленькие кусочки непропекшегося теста от бледных круглых лепешек. Все говорили по-французски, изредка вставляя словно изжеванные арабские звуки. Лиза пила густой горький кофе и смотрела на мужчин.
Обычно Лиза завтракала у себя в саду, под маленьким бамбуковым навесом. Там стоял стол на четверых, хотя в доме жило двое: она и муж. Столешница была выложена мозаикой, что-то восточное – стелющийся по периметру плющ арабских слов. Вокруг стола росли кусты чайных роз – белых и желтых, и между ними узкий проход к беседке, в центре которой неторопливо жаловался фонтан. Нужно было осторожно протискиваться меж колючих веток с большими цветами, и Лиза часто рвала свои шелковые кафтаны. Она никогда их не чинила и продолжала носить как есть – с длинными прорехами со всех сторон. При ходьбе в прорехи струился воздух, и его узкие языки скользили по голому телу. Мурашки.
Их никто не навещал: они ни с кем не дружили. Дважды в неделю муж улетал в Касабланку, и по этим дням появлялся Азиз. Это ничего не меняло: что с мужем, что с Азизом за столом оставалось два пустых места. На стульях, где никто не сидел, желтые подушки выглядели новее.
В дни, когда муж улетал, Лиза звонила Азизу и говорила их слова: “C’est moi, je suis libre aujourd\'hui”. Азиз никогда не отвечал сразу, и ей это нравилось. Лиза представляла, как он висит в небе Африки, на воздушном шаре, и не думает о ней. Ей нравилось, что он не думает о ней. Что она для него ничего не значит. Просто русская девочка, с которой он спит, пока муж в Касабланке. Просто секс. Она будет стараться ему услужить.
Азиз приезжал к полудню и шел в душ. Он быстро мылся и выходил, завернутый в зеленое полотенце, с которым Лиза посещала маленький французский спортклуб рядом с отелем Мираж. После его визитов она бросала мокрое полотенце и свою сухую спортивную форму в стиральную машину. Хотя муж и так бы ничего не заметил: ей вообще с ним повезло. Лизу радовали эти ненужные хитрости: они придавали происходящему ощущение настоящей измены.
Азиз садился в большое кожаное кресло цвета слоновой кости и смотрел на Лизу. Его левый глаз был карим, влажным с блестками, а правый – ясно-черным, сухим. Полотенце – нежно-зеленое, женское – красиво смотрелось на его смуглом, угольном теле. Ему шло зеленое. Каждый раз, когда Лиза не видела Азиза больше трех дней, ей начинало казаться, что он чернее, чем был на самом деле. Лиза думала об этом, пока, опустившись на колени на маленькую бархатную подушку, разматывала полотенце и отбрасывала его края с красной бахромой на подлокотники. Подушка была вышита золотыми нитками, и от них на коже долго оставался рифленый арабский узор.
