Издается в авторской редакции

Дашенька Дурова любила Андрея, любила год и любила другой, но, как говорили окружающие, любила, «не соразмерив слабых своих возможностей». Это означало примерно то же, что означает известная поговорка – «не по чину берешь». Или другая поговорка, тоже емкая: знай, мол, сверчок свой шесток.

Андрей был довольно красив, и притом броско красив, он очень нравился молодым женщинам, и немолодым нравился тоже – он нравился в метро, он нравился на улице и в туристском походе, на спортплощадке и даже в столовой. Плюс ко всему Андрей был талантливый физик. Тогда это было сверхмодно. А Дашенька работала скромным корректором в Институте лингвистики, сидела где-то там в полуподвале, в комнатушке, маленькая и незаметная.

– Знай сверчок свой шесток, – говорили Дашеньке, ей по-доброму говорили.

И Дашенька задумывалась. И вздыхала. О том, что в поговорке этой немало, конечно, мудрости. Но ведь и жестокости сколько.

В корректорской, где трудилась Дашенька, всегда стоял монотонный гул. Десять женщин сидели за столами и негромко вычитывали тексты – каждая свой, – а все вместе они создавали неразличимое и нескончаемое: «Бу-бу-бу-бу…» Они читали вслух, потому что глазом обнаружить ошибку или опечатку гораздо труднее. Глаз ленив. Глаз не прочь поторопиться. И женщины это хорошо знали.

И Дашенька тоже. Она глотала слезы и думала об Андрее. Но одновременно глаза ее скользили по тексту и губы шептали:

«…В то лето в июне стояла страшная жара. Колхозники ждали благодатного дождя, но дождя не было».

Через два стола за третьим от Дашеньки сидела ее подруга Вика – ее глаза тоже скользили по тексту, губы шептали:

«…Есть немало оснований считать Брута сыном Юлия Цезаря».

В перерыв Вика, настаивая, позвала Дашеньку обедать.

– Не хочется. – И Дашенька быстро-быстро промокнула глаза платочком.

Она стеснялась слез. Она считала подругу Вику очень умной. И побаивалась ее.

– Идем…

– Не хочется.

– Ты должна обедать, и ты непременно пообедаешь – и, ради бога, не делай из этого драму.

Вика решительно взяла Дашеньку под руку и повела в буфет – он располагался тремя этажами выше, в этом же здании. В буфете можно было съесть горячие сосиски с гречневой кашей. И выпить кофе.

Сначала Вика помалкивала, чувства сдерживала и только ела, она любила поесть. В просвет между третьей и четвертой, последней, сосиской она заговорила:

– Ты, Дашенька, должна иметь хоть каплю гордости. Женщина без гордости – это не женщина. Не любит тебя – и пусть не любит. Оборви разом, и бог с ним…

И еще она говорила:

– Не ходи к нему больше. Не унижайся.

И еще:

– Он же тебя первый теперь не уважает.

Но Дашенька пришла к нему, как приходила всегда. Она даже и мысленно не могла оторваться от его звенящего имени. Она только позвонила матери – сочинила, придумав нечто правдоподобное.

Звонила она из телефона-автомата, нырнула с колотящимся сердцем в кабинку и затаилась. Она боялась, что ее увидит Вика – увидит, вытянет из кабинки и продолжит тот разговор.

Через полчаса она появилась у него на пороге.

– Дашуля! Привет! – обрадовался Андрей. – Как это здорово, птичка, что ты снова прилетела!

– Люблю тебя, вот и прилетела, – обиделась Дашенька, ей никак не нравилось слово «птичка».

Он рассмеялся:

– Меня многие любят – а вот ведь не прилетели.

Это он так форсил, шутил, валял ваньку, но, говоря обще€е, он был неплохой парень, и его не испортило то, что он нравился многим, – бывает такое, всякое бывает.

Квартирка у него была небольшая. И хлам всюду. И беспорядок. И бутылки тянули кверху свои шеи там и сям. Но зато он был в белой рубашке (Дашенька сама стирала и крахмалила) и в ярком галстуке (чей-то подарок) и к тому же этак вольно расхаживал туда и обратно, крепко ставя ноги и улыбаясь, – блеск, а не парень. К тому же и физик.

Он говорил:

– …Если бы меня взяли в лабораторию Брусилова, я уж, кажется, ничего бы в жизни не хотел. Больше нет желаний.

– Возьмут, Андрей, – волновалась Дашенька, – обязательно возьмут. Ты такой талантливый.

– Талантливых много. Талантливых гораздо больше, чем принято думать…

– Разве?

– К таланту надо иметь еще кое-что – удачу.

Они сели ужинать, Андрей был голоден – он яростно ел и яростно говорил о своей мечте, о лаборатории Брусилова. Наконец выговорился весь. И наелся.

– А что у тебя слышно? – спросил Андрей вдруг, и это он впервые поинтересовался, как у нее и что.

Дашенька даже растерялась. Разумеется, в жизни что-то происходило, но в минуту, когда он спросил, возникала только корректорская, да Вика, да нескончаемое шевеление губ: «Бу-бу-бу-бу», – рассказывать об этом она не стала. В горле стоял ком и никак не сглатывался.

– У меня… У меня… особенного ничего. – И Дашенька подумала, что она, пожалуй, сейчас заревет.

Она быстренько отправилась на кухню перемыть посуду – бытовая возня ее успокаивала.

– Ты останешься сегодня? – спросил он.

Дашенька ответила:

– Да.

– Тогда звони матери.

– Я позвонила.

На лето Андрей умчал на Кавказ – он уехал один, и было ясней ясного, что там, у моря, Дашенька ему ни к чему. Море синее и солнце желтое, как хорошо. Не езди, мил дружок, в город Тулу со своим самоваром – такая тоже есть пословица, не из самых забытых.

– Не понимаю я тебя, – говорила Вика. – И как ты можешь на это спокойно смотреть?!

– Пусть отдыхает…

– Я ведь не знала. Это теперь называется – отдыхает?

Подруга Вика была человек одинокий, она была некрасива и малообщительна и добра душой – не раз и не два ей думалось, что, если Дашенька махнет рукой на своего ослепительного Андрея, обе они будут жить и поживать, как живут неразлучные подруги. Что поделаешь, судьба: в большом и современном городе многие остаются без мужа и семьи. Грустно, конечно. Но грустная жизнь – это ведь тоже жизнь. И кстати сказать, не очень она грустная.

– Во всяком случае, ты не будешь такая униженная…

– Я не знаю… – Дашенька потупилась, и на глаза тут же набежали слезы.

– Ну вот ты и плачешь.

– Я не униженная…

– А какая же ты?

– Я не униженная – я его люблю.

– Ах, перестань!..

Бранить бранила, но, с другой стороны, Вика очень хотела Дашеньке счастья – и вот она ломала голову, думала, как помочь, как уладить, как найти «его слабую струнку». Под слабой стрункой Вика понимала то, на чем можно сыграть. И учила Дашеньку:

– Ты должна попытаться взять его женственностью.

И поясняла:

– Стирай ему. Гладь. Наводи порядок в его берлоге. И чтоб он ежедневно и ежечасно выглядел как с иголочки.

И поясняла дополнительно:

– Гоняй в парикмахерскую. Заставляй чаще лезть в ванну. Он, конечно, рос в сарае, но сделать из него человека можно…

– Он не неряха.

– Мужчина – всегда неряха.

В очередное воскресенье мать спросила Дашеньку:

– Куда же твой ухажер делся? (Почему сегодня дома сидишь?)…Уехал?

– Он в командировке, мама.

– В командировке, – мать скривила губы, – смотри-ка, птица какая!

Дашенька смолчала. В таких случаях лучше всего отмолчаться – и тогда не придется нагромождать ложь на ложь, как нагромождают дети кубик на кубик.

– Эх, Дашка, – негрубо сказала мать. – Думаешь, мать – дура, а ведь твоя мать не дура, хотя и малограмотная. Доченька моя, Дашенька, где же твой стыд девичий?

Дашенька молчала.

– Как ты себя чувствуешь, а? – Мать оглядела ее с ног до головы цепкими и вполне земными глазами.

– Хорошо, мама.

Опасения матери были напрасны. Но она как-то особенно выспрашивала и приглядывалась, назревал неприятный разговор, – правда, назревал он уже не впервые.