Ты говоришь Ты говоришь: месяцы, дни и часы в своем ускользающем беге — мгновенье. На склоне лет, говорю я, наши с тобою часы стали стократ плодотворней. Наши часы направляли движенье недель, творя вереницы ритмических образов, Наши губы, что познавали неведомый прежде язык, наши зубы и языки, Наши губы с их влагой, где вызревала любовь. Ты уедешь в свой край, для меня он волшебней, чем Индия, он Восток или Запад, не знаю, Устремишься к другим берегам, где песок золотой и прохлада. Наш единственный час будет длиться для нас в своем ускользающем беге, как вечность, А мгновенье с его содроганьем превратится в грядущее мира, и мы проживем его, вставши на корабельном носу И обнявшись, как солнце с луной, чтобы все началось в этом мире сначала. Ты пришла
Ты пришла И твои глаза в мои проникли глаза Твои глаза как магнитом притянутые к теплому очагу Где молнией черной взметнулась фатально змея. И наши ладони, ах! только чуть прикоснулись одна к другой Наши руки в объятьях с тобой нас не стиснули И не сплелись наших ног тугие лианы И не слились наши души в душистом дыхании Харматтана. Я теперь понимаю Как себя убивают коротким внезапным ударом Юноши безнадежно тоскующие о розовом челноке Который песни любовные ткет возрождая Потерянный Рай. Из книги «Письма из сезона дождей». 1972 Сейчас пять часов Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай. Семнадцать часов. Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло, мудро, как соль. И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим, И свет над Горэ, над Африкой черной, над всей ее белой и красной землей. В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда белых судов Связующей тянется нитью между реками Юга и фьордами Севера. Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек. Разлиты вокруг красота и печаль. И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои кровью сочатся. Красный дом по правую руку, кирпич на базальте. Красный дом посредине — крохотный, он притулился между пучинами тени и света. И большой, ах! очень большой красный дом, где кровоточит любовь моя, словно пучина Без дна. Там высятся к северу, по левую руку, стены форта д’Эстрэ Цвета тоскливо свернувшейся крови. И внезапная дрожь И внезапная дрожь, содроганье внезапное грохотом грома, жалом кинжала. Как ночной мотылек, зачарованный пламенем лампы, Я бесцельно брожу, я кружу, и я крылья души опаляю обольстительным пеньем сирен — твоих писем. И под рукой книги нет никакой, чтобы целительным ливнем пролиться над моею тоскою. И мой дух бесприютный пустыннее, чем Сахара. Вон он, горестный прах моего опустелого, засохшим цветком поникшего сердца. Ты одна только можешь спасти, вернуть мне надежду, только ты и твое живое присутствие, Только ты, мое настоящее время, изъявительное мое наклонение, мой глагол совершенного вида, Только ты, само совершенство, только сама, а не письма твои, только губы твои, благодатнее летнего солнца. Я тебя жду в глубине своего ожидания, жду, чтобы смерть воскресить. И солнце И солнце, как огненный шар, к румяному катится морю. Я в лабиринте тропы заблудился меж бруссой и бездной. И неотступно за мной по пятам аромат горделивый и нежный струится, щекоча заманчиво ноздри. Он струится за мной по пятам, и ты тоже за мной неотступно идешь по пятам, мой двойник неразлучный. Погружается солнце в тревогу, В мельтешение света, в трепетание красок, в смешение яростных криков. На поверхности моря пирога, тонкая, точно игла, напоказ выставляет хвастливо Гребца и его двойника. И кровоточат песчаники мыса Наз, когда маяк зажигает огни на груди скалы вдалеке. И мысль о тебе пронзает грустью меня. С тобою всегда мои мысли — когда я иду, и когда я плыву, И сижу, и стою — мои мысли с тобою всегда, Утром, вечером, ночью, и если я плачу, и если — что тоже бывает — смеюсь, И когда говорю, и когда я молчу, и в радости, и в беде. И когда о чем-то я думаю, и когда не думаю вовсе — Все равно, моя дорогая, мысли мои о тебе! Шел дождь Шел дождь всю ночь напролет. Мои мысли летели к тебе в сернистом свечении мрака. Море, злобно ревущее море осыпало своими плевками зеленую черепицу. Мы изнывали в тревоге под громовые раскаты, под завывание ветра, под нескончаемо долгую И такую пронзительно нежную жалобу Ангела смерти. Вот и опять я томлюсь в рокочущей бездне дворца, В испарине тяжких мигреней, как в детстве в Дьилоре, Когда мама умела все страхи мои осадить, обложить листвой маниоки, обложить их, смирить, отогнать. Мне в Жоале по-прежнему трудно и больно дышать, и назойливо липнет к душе лихорадка — Вечерами, в часы первозданного ужаса. И мне снова пригрезились юные грезы мои. Мой друг чужеземный рассказывал мне о прохладе сентябрьских лугов И о розах в Теншбрэ, сверкающих радужно в простодушье доверчивом утра. Я о девушке грезил, чье сердце благоухало, А когда она гневалась, из глаз ее сыпались молнии С явственным запахом серы — как бывало, ты помнишь! с тобою и как с небесами порою случается в ненастные ночи сезона дождей. |
