Сэм Бейкер знал, что О'Доннелл прав. Он знал: если его выдвинут, ему предстоит труднейшая борьба, в которой он может и не оказаться победителем. Но он не мог и помыслить о том, чтобы подать в отставку: неужели ему суждено, как обыкновенному старику, часами сидеть в качалке, день за днем, пока за ним не придет смерть?

— Я сожалею, джентльмены,— ответил он после паузы,— но…

Тогда О'Доннелл повернулся к Дэну Истмену.

— Да идите вы все куда подальше,— таков был его ответ.

Прошло восемь месяцев. До съезда партии, которому предстояло назвать кандидатов в президенты и вице-президенты, оставалось всего восемь дней. Предсказание О'Доннелла полностью сбылось: партия оказалась разделенной. Возможно, она и не могла отказать нынешнему президенту в праве на выдвижение, но среди партийных функционеров царили все усиливающиеся разброд и уныние. Вее открыто говорили то же, что сказал один из бывших друзей Бейкера Джордж Уилл[8] из "Ньюсуика": "Все, что надо президенту Бейкеру для переизбрания,— это 50 миллионов голосов и чудо". Но в политике не бывает чудес, а бывают фокусы.

У Бейкера, однако, не было к ним особого пристрастия. Политика, основанная на голом расчете, казалась ему отвратительной, как если бы это был ребенок-уродец, пусть и ваш собственный: бесполезно отрицать отцовство, но невозможно и обнимать такого монстра без содрогания.

— Я приказал установить для Фэллона охрану по первому разряду,— сообщал между тем Бендер.— Как у Истмена и у тебя.

Но Сэм Бейкер, отвернувшись, смотрел в окно, думая о чем-то своем.

— Мистер президент!

Бейкер наконец обернулся и проговорил:

— Прости, Лу!

— Я говорил, что распорядился установить для Фэллона охрану по первому разряду.

— Зачем? Ведь мишенью был не он!

— Теперь он сам сделал себя мишенью! — Бендер взял сигару из коробки, лежавшей на президентском столе.— Это факт, что многие наши избиратели хотят, чтобы мы убрались из Центральной Америки.— Бендер откусил кончик сигары и выплюнул его в мусорную корзинку.— Кроме того, он стал… кумиром партии. Зажигалка есть?

— Нет.

Бендер умолк и поглядел на президента.

— В чем проблема?

— В Дэне Истмене.

— С ним никаких проблем!

— Но, Лу, все это дурно пахнет.

Бендер подошел к президентскому столу, открыл правый верхний ящик и вытащил спичечный коробок. Такие трения у них случались не раз.

— Вот что я тебе скажу…— Бендер провел языком по срезу сигары.— Мы поступим так. Мы попросим Фэллона выступить с главной речью на съезде на следующей неделе. Цосле всего, что случилось, делегаты сами отдадут ему вице-президентство.

— А Истмен?

— Если делегаты захотят Фэллона, тут уж ничего не поделаешь. Ему придется уступить.— Бендер пожал плечами и улыбнулся.— Фэллон получит свой пост, ты — свой — на второй срок. А Истмен уйдет, и на его трупе не останется ничьих отпечатков пальцев. Так?

— Посмотрим.— Президент откинулся на спинку кресла.— А теперь извини меня, Лу.

Но Бендер не сдвинулся с места.

— Так или?…

— Я же сказал, Лу, мы посмотрим.

В этот момент зазвонил внутренний телефон. Президент нажал кнопку:

— Да, Кэтрин?

— Спикер О'Доннелл, сэр.

Президент посмотрел на кнопки селектора: ни одна не светилась.

— По какому аппарату, Кэтрин?

— Он здесь в приемной, сэр.

Президент выключил селектор и посмотрел на Бендера:

— О'Доннелл? В такое время? Что, ты думаешь, ему надо?

Бендер чиркнул спичкой:

— Стервятники обычно налетают, пока труп не остыл. При этих словах Сэм Бейкер понял, что его ожидает: целый день принимать политических мудрецов и маклеров с одним-единственным предложением — долой Истмс-на, да здравствует Фэллон. И ему надо будет сидеть и слушать их, кивать головой, признавая их правоту. Но только он один мог принять окончательное решение насчет отставки Истмсна. И только он один будет потом жить с пятном на совести.

Лу Бендер тем временем зажег сигару, медленно вращая ее между пальцами. Затянувшись, он выпустил струйку удушливого дыма.

— Давай не будем миндальничать. Одного мученика для этой кампании хватит…

8.50

Долгие годы Салли Крэйн работала ради того, чтобы обеспечить популярность выборным должностным лицам, создать им "имидж", то есть заставить публику увидеть в своих избранниках те или иные завидные качества. На этом пути были у нее и победы, и поражения. Одни ее надежды воплощались в жизнь, другие рушились.

Но того, что она пережила за последние сутки, она не испытала за всю свою жизнь.

Когда санитары спустили Терри со ступеней Капитолия к поджидавшей машине "скорой помощи", она уцепилась за стальной каркас носилок и побежала рядом. Вокруг себя она видела плачущих людей. Какая-то пожилая женщина бросила на носилки свои четки, когда процессия, сопровождавшая Терри, двигалась по улице.

Сперва агенты спецслужбы не хотели пускать Салли в машину. Но она держалась за носилки изо всех сил и сердца их смягчились.

Пока "скорая помощь" неслась по улицам Вашингтона, предваряемая сиренами полицейского эскорта, врачи трудились над раной Терри, прочищая и обрабатывая ее. Они начали делать внутривенное вливание — по инструкциям, которые им давали по радио из военного госпиталя. Салли держала Терри за руку, пока он не потерял сознание. Когда это произошло, один из врачей прижал голову Салли к своей груди и не отпускал ее всю дорогу до госпиталя.

В реанимации Терри ждало сразу шестеро врачей, чтобы тут же отвезти его в операционную. Пятьдесят пожилых ветеранов из местного отделения Американского легиона — активисты избирательной кампании в голубых козырьках и с лентами цвета своей партии, которые прибыли (некоторые в инвалидных колясках) предложить свою кровь, записывались в очередь, споря, кто пришел первым и кто имеет больше заслуг, чтобы удостоиться чести стать донором. Через десять минут прибыл священник из вашингтонского епископата и сообщил Салли, что папа собирается отслужить мессу во здравие сенатора у себя в Риме во время вечерни. Вместе с ним приехали две монахини, отправившиеся наверх в часовню: там они собирались пробыть весь день и ночь, молясь об исцелении страждущего.

Ничто из предыдущего опыта Салли не приучило ее к тем проявлениям человеческой любви, готовности к самопожертвованию и бескорыстию, с которыми она сейчас столкнулась. Она сидела теперь одна в небольшой комнате ожидания, глядя из окна вниз на беззвучно снующие по улице машины. В одиннадцать явился хирург, полковник медицинской службы, с сообщением, что операция закончена. Рана Терри была болезненной, он потерял много крови, но жизненно важные внутренние органы, слава Богу, не пострадали. Ему необходим отдых, но за жизнь его опасаться не приходится. Салли поехала домой переодеться. Когда к полудню она вернулась обратно в госпиталь, ей позволили повидать его.

Двери палаты, где лежал Терри, охраняли армейский сержант и капрал. Сравнив внешность Салли с фото на ее удостоверении и сверившись со списком, они пропустили ее.

Палата была освещена тусклым оранжевым светом утреннего солнца, с трудом пробивавшимся через закрытые занавеси. Армейская санитарка, сидевшая у постели Терри, молча встала, уступив свое место Салли. Тишину в комнате нарушало лишь негромкое равномерное тиканье кардиомонитора. В массивной кровати, снабженной к тому же какими-то хитроумными механизмами, Терри выглядел маленьким и беспомощным: простыня, казалось, вообще никого не накрывает. В нос ему вставили катетер. Лицо его было почти пепельным, влажным и холодным.

Какое-то время Салли просидела у кровати, тупо уставившись на нее. Затем она протянула ладони и сквозь простыню нащупала тело Терри. Опустив голову на руки, она погрузилась в забытье.

Она не слышала, как, сменяя одна другую, входили и выходили из палаты сестры, наведывались врачи. Всю ночь она просидела в одной позе: с опущенной головой, с раскинутыми, как у просительницы, руками, пальцы которых там, под простынями, чувствовали пусть слабое, но теплое биение жизни. Не слышала она и прибытия шумной оравы репортеров на следующее утро. И только когда Терри пошевелился и ее пальцы ощутили это движение, Салли приоткрыла глаза. Какое-то мгновение она не отдавала себе отчета, где находится. Затем резко выпрямилась: прямо на нее смотрели глаза Терри. Тут Салли разом вспомнила все, где она и что с ней. Она повернула голову в сторону двери, из-за которой доносились приглушенные голоса репортеров.