Подошел официант, подающий напитки, с картой вин, и Квадри начал довольно дотошно заказывать вина. Казалось, он был полностью поглощен этим занятием и долго обсуждал с официантом качество вин, в которых, по видимости, разбирался очень хорошо. Наконец он заказал белое сухое к рыбе, красное к жаркому и шампанское во льду. Специалиста по винам сменил обычный официант, и с ним повторилась та же сцена: разговоры знатоков о блюдах, колебания, размышления, вопросы и, наконец, заказ трех блюд — закуска, одно рыбное и одно мясное блюдо. Тем временем Лина и Джулия переговаривались вполголоса, и Марчелло, не сводящий с Лины глаз, стал почти что грезить наяву. Ему казалось, что у него за спиной снова раздается тревожный бой часов, в то время как он пожимает руку Квадри; ему казалось, что он снова видит отрубленную голову Орландо, глядящую на него из зеркала, и он понял, что в тот момент лицом к лицу столкнулся со своей судьбой, словно оказавшись перед камнем, лежащим на распутье двух дорог. Он вздрогнул, услышав, как Квадри спросил его своим обычным равнодушным тоном:

— Погуляли по Парижу?

— Да, немного.

— Понравилось?

— Очень.

Да, замечательный город, — сказал Квадри, словно говоря сам с собой и как бы делая Марчелло уступку, — но я хотел бы обратить ваше внимание на одну деталь, я уже говорил об этом сегодня: Париж — вовсе не порочный и развратный город, как пишут итальянские газеты… у вас, несомненно, подобное представление, но оно не соответствует действительности.

— Я вовсе так не думаю, — несколько удивленный, возразил Марчелло.

Я бы удивился, если бы вы так не думали, — сказал профессор, не глядя на него, — все молодые люди вашего поколения именно так и представляют себе Париж… они думают, что без строгости нет силы, и, чтобы почувствовать свою строгость, выдумывают несуществующие мишени для осуждения.

— Мне не кажется, что я отличаюсь особой строгостью, — сухо заметил Марчелло.

А я уверен, что — да, и сейчас вам это продемонстрирую, — сказал профессор. Он подождал, пока официант расставит тарелки с закусками, и продолжил: — Смотрите… держу пари, что, пока я заказывал вина, вы внутренне поражались тому, что я могу ценить подобные вещи… разве не так?

Как он догадался? Марчелло нехотя признал:

Может быть, вы и правы, но в этом нет ничего дурного… я думал так, потому что у вас самого, говоря вашими же словами, весьма строгая внешность.

Как и у вас, мой милый, как и у вас, — любезно повторил профессор. — Продолжим… сознайтесь: вы не любите вино и не знаете в нем толка.

— Да, сказать по правде, я почти никогда не пью, — сказал Марчелло, — но какое это имеет значение?

Большое, — спокойно ответил Квадри. — Огромное, и бьюсь об заклад, что вы не цените хороший стол.

— Я ем… — начал было Марчелло.

— Довольно о еде, — торжествующе подытожил профессор, — это и требовалось доказать… И, наконец, я уверен, что вы против любви… например, если в парке вы увидите целующуюся парочку, ваша первая реакция — осуждение и неприязнь, и очень возможно, вы сделаете вывод, что город, в котором находится этот парк, — бесстыжий город… не так ли?

Марчелло понял теперь, куда клонит Квадри, и сказал с усилием:

Никаких выводов я не сделаю… Верно только то, что, возможно, у меня нет врожденного вкуса к подобным вещам.

Не только! Для вас те, у кого такой вкус есть, достойны презрения… признайтесь же, что это правда.

— Нет, они не такие, как и я, и все.

Кто не с нами, тот против нас, — сказал профессор, вдруг резко переключаясь на политику. — Это один из лозунгов, которые теперь охотно повторяют в Италии, да и не только в ней, не так ли? — Квадри начал есть, да с таким аппетитом, что очки сползли ему на кончик носа.

— Мне не кажется, — сухо заметил Марчелло, — что политика имеет к этим вещам какое-то отношение.

— Эдмондо! — воскликнула Лина.

— Дорогая?

— Ты обещал мне, что мы не будем говорить о политике.

Но мы и не говорим о политике, — возразил Квадри, — мы говорим о Париже… и в заключение, поскольку Париж — это город, где люди любят пить, есть, танцевать, целоваться в парках, в общем, развлекаться… я уверен, что ваше впечатление о Париже может быть только неблагоприятным.

На сей раз Марчелло не стал возражать. Джулия с улыбкой ответила за него:

— А мне, напротив, парижская публика так нравится… люди такие веселые.

Хорошо сказано, — одобрил профессор, — вам, синьора, надо бы полечить вашего мужа.

— Но он не болен.

Нет, болен — строгостью, — сказал профессор, склонив голову над тарелкой. И добавил сквозь зубы: — Точнее, строгость — всего лишь симптом.

Теперь Марчелло становилось ясно, что профессор, по словам Лины, знавший о нем все, забавляясь, играет с ним, как кошка с мышкой. Вместе с тем он подумал, что эта игра куда более невинна по сравнению с его собственной, такой мрачной, начатой сегодня днем в доме Квадри и идущей к кровавому финалу на савойской вилле. Почти с меланхолическим кокетством он спросил у Лины:

— В самом деле я кажусь таким строгим?.. И вам тоже?

Она бросила на него холодный, угрюмый взгляд, и он с болью прочел в нем глубокую неприязнь по отношению к себе. Затем, входя в роль влюбленной женщины, которую она решила играть, Лина ответила, улыбаясь с усилием:

Я вас недостаточно знаю… конечно, вы производите впечатление человека очень серьезного.

Ах, как верно! — воскликнула Джулия, любовно поглядывая на мужа. — Подумайте, я видела его улыбающимся от силы раз десять… Серьезный — это точно.

Лина теперь смотрела на него пристально, с недобрым вниманием.

Нет, — медленно произнесла она, — нет, я ошиблась… не серьезный, а озабоченный.

— Чем озабоченный?

Марчелло увидел, как Лина равнодушно повела плечами:

— А вот этого я не знаю.

В то же время, к своему глубокому изумлению, он почувствовал, как под столом ее нога медленно и с намерением коснулась его ноги и прижалась к ней. Квадри сказал добродушно:

Клеричи, не будьте слишком озабочены тем, чтобы выглядеть озабоченным… это все разговоры, чтобы убить время… вы в свадебном путешествии, только это и должно вас заботить, не правда ли, синьора?

Он улыбнулся Джулии улыбкой, казавшейся гримасой увечного, и Джулия улыбнулась в ответ и весело сказала:

— Может быть, это как раз его и заботит, верно, Марчелло?

Нога Лины продолжала прижиматься к нему, и от этого прикосновения Марчелло испытывал чувство раздвоенности, словно из любовных отношений двусмысленность проникла во всю его жизнь и вместо одной ситуации возникло сразу две: в одной он показывал профессора Орландо и возвращался в Италию с Джулией, в другой — спасал Квадри, бросал Джулию и оставался с Линой в Париже. Обе ситуации, как две наложенные друг на друга фотографии, пересекались, смешивались разноцветием чувств сожаления и ужаса, надежды и печали, смирения и непокорности. Он прекрасно понимал, что Лина заигрывала с ним только для того, чтобы обмануть его и остаться верной своей роли влюбленной женщины, и все же питал абсурдную надежду, что это не так, что она любит его по-настоящему. Вместе с тем он спрашивал себя, почему из всех возможностей дать почувствовать взаимную близость она выбрала именно эту, такую привычную и вульгарную, и ему снова показалось, что этот жест свидетельствовал о ее стойком к нему презрении: она полагала, что для того, чтобы обмануть его, не требуется особой тонкости и изобретательности. Прижимаясь к нему ногой и глядя на него пристально и со значением, Лина говорила:

— Кстати, по поводу вашего свадебного путешествия… я уже говорила об этом с Джулией, но я знаю, что у нее не хватит храбрости сказать вам, поэтому я позволю себе сделать вам предложение: почему бы не закончить вашу поездку в Савойе, у нас?.. Мы будем там все лето, у нас есть прекрасная комната для гостей… погостите неделю, дней десять, сколько хотите, а прямо оттуда вернетесь в Италию.