Важнейшую причину всего многообразия житейских коллизий и психологических драм своего времени как само это потерянное поколение, так и его поэт видели в том, что идеалы не выдержали противостояния с царством Ваала и толпа покорилась идолу.

Русская классическая литература, а вместе с ней и вся российская интеллигенция пореформенной поры крайне негативно реагировали на процессы буржуазной модернизации. Ни русские писатели, ни российские интеллигенты не только не занимались апологетикой или оправданием людей преуспевающих, но даже не старались их понять. Справедливо обличая первородный грех первоначального накопления капитала, и те и другие отказывали предпринимателям в покаянии и искуплении греха, а мещанские добродетели вызывали у них лишь презрительную гримасу. «Царство Ваала» – так Достоевский, Писемский, Надсон называли крепнущий капитализм, который отождествлялся ими с царством антихриста, низменным идолопоклонством золотому тельцу, успеху, торжествующей силе. Завершив работу над пьесой «Ваал», Алексей Феофилактович Писемский 17 марта 1873 года написал академику Александру Васильевичу Никитенко: «Из самого заглавия вы уже, конечно, усматриваете, что в пьесе этой затронут вряд ли не главнейший мотив в жизни современного общества: все ныне поклоняются Ваалу – этому богу денег и материальных преуспеяний, который, как некогда греческая Судьба, тяготеет над миром и всё заранее предрекает!.. Под гнётом его люди совершают мерзости и великие дела, страдают и торжествуют»[15]. Эта воинствующая антибуржуазность объединяла русских писателей и поэтов с русскими интеллигентами, мешая тем и другим без гнева и пристрастия постигать быстро меняющийся мир пореформенной России.

Русское образованное общество вплоть до 1917 года принципиально отказывалось признавать и принимать буржуазные ценности. Идея личного обогащения не находила поддержки в среде интеллигенции, с точки зрения которой любая деятельность, связанная с извлечением прибыли, не была легитимной, внушала подозрение, казалась сомнительной, тёмной и, главное, аморальной. В течение десятилетий зрители с откровенным одобрением и явным сочувствием реагировали на гневную тираду гоголевского Городничего, обращённую к купцам и впервые прозвучавшую со сцены весной 1836 года: «Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, пробестии, надувалы мирские! жаловаться? …А ты что? – начинаешь плутнями, тебя хозяин бьёт за то, что не умеешь обманывать. Ещё мальчишка, “Отче наш” не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрёт тебе брюхо да набьёшь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! …Да я плевать на твою голову и твою важность!»[16] Зрители смеялись над унижением купцов-толстосумов, отвечая аплодисментами на этот поток бранных слов.

Иностранцы изумлялись партерной иерархией, которая строго соблюдалась в театрах северной столицы Российской империи и носила откровенно антибуржуазный характер: даже в пореформенной России зрители покупали билеты и рассаживались в зале, исходя отнюдь не из собственных материальных возможностей, а в строгом соответствии со своим социальным статусом и сословной принадлежностью.

«Первый ярус лож над бенуаром здесь называется бельэтажем, и, хотя и нет по этому поводу каких-либо формальных предписаний, кресла бельэтажа остаются за высшей аристократией, за высшими должностными лицами двора. Ни одна женщина, если у неё нет титула, как бы ни была она богата и уважаема, не осмелится показаться в бельэтаже. Её присутствие в этом привилегированном месте удивило бы всех, и прежде всего её саму. Здесь миллиона недостаточно, чтобы стёрлись различия в происхождении.

Первые ряды партера, по обычаю, остаются за лицами высших чинов: в самом первом ряду видны только министры, офицеры высших чинов, послы, первые секретари посольств и другие значительные и значимые лица. Какая-нибудь знаменитость из иностранцев тоже может занять там место. Два следующих ряда ещё очень аристократичны. Четвертый ряд начинает впускать банкиров, иностранцев, определённого разряда чиновников, артистов. Но торговец не осмелится проникнуть ближе пятого или шестого ряда. Эта привычка поддерживается со всеобщего молчаливого согласия; об этом никто не говорит, но все подчиняются принятому этикету»[17]. Зрители безропотно повиновались этому своеобразному кодексу хороших манер и правил поведения, принятому в столице империи. Если офицерам Кавалергардского полка запрещалось сидеть дальше седьмого ряда партера, то камер-пажам Пажеского корпуса, наоборот, разрешалось сидеть в креслах партера не ближе седьмого, поэтому они «брали кресла 7 го ряда и отнюдь не далее 8 го»[18].

И потомственный дворянин, гордящийся своей родословной и славою своих предков, и офицер, ни на минуту не забывавший о чести мундира, и чиновник, почитающий себя частью государственного механизма империи, и университетский профессор, осознающий себя жрецом высокой науки, и свободный художник, кичащийся принадлежностью к искусству, – все они, богатые и бедные, баловни судьбы и неудачники, толстые и тонкие, все они не скрывали ни своего неуважения, ни своего пренебрежения по отношению к денежному мешку. В их глазах любой толстосум обладал презумпцией виновности и воспринимался как носитель неправды и зла. В этом было принципиальное отличие Российской империи от Западной Европы и Америки, где человек, добившийся материального преуспеяния и жизненного успеха, пользовался колоссальным уважением. Русская интеллигенция была убеждена, что власть золотого тельца, этого идола современной жизни, рано или поздно падёт. И поэзия Надсона отлично выражала эти настроения.

Вплоть до 1917 года всякий русский интеллигент был в большей или меньшей степени Обломовым в своих воззрениях на мир. И хотя в русской хозяйственной жизни год от года неуклонно возрастала роль торговцев и промышленников, интеллигент предпочитал не замечать этого явления, ибо оно не вписывалось в его картину мира. Его реакция была сродни реакции Ильи Ильича Обломова на окружающую жизнь. Обычно в Обломове видят лишь олицетворение лени, безволия и равнодушия к жизни. Имя Обломова стало нарицательным. Однако обломовщина– это не только лень, но и это еще и уход от действительности в вымышленный мир. Владелец имения, где трудились триста крепостных, Илья Ильич мог себе это позволить: он просто не задумывался, откуда что берётся, и впадал в уныние, когда действительность вторгалась в его мирок.