Еленочка перебирала струны на гуслях и не видела в зале Геру. Даже если бы она подняла голову, то не увидела бы его из-за своей близорукости. Любое выступление отзывалось в ее сердце мукой, но Берту Абрамовну она боялась больше, чем публику. Впрочем, Еленочка не могла не признать того факта, что гусли ее успокаивают. И свободное время, которое она получила для дополнительных репетиций, позволяет ей спокойно погружаться в себя, не требуя оправданий и объяснений.
Еленочка Анатольевна так и не спросила у Геры, почему он не искал с ней встреч. А если бы и спросила, то он сильно бы удивился. В тот день, когда она решила «не выходить к столу», Гера уехал на гастроли с оркестром, а потом закрутился в делах и даже не вспоминал о ней. В его оправдание можно сказать, что он вообще не придавал особого значения их совместным обедам. В музее была приличная и дешевая еда, вот и все. Здесь было удобнее и выгоднее обедать, чем в кафе. А Елена была такой же частью обедов, как капустный салат. Когда он приходил, она всегда в одиночестве сидела за столом. Остальные столы были заняты, и Гера подсаживался к ней. Или она стояла в очереди, а Гера вставал рядом, чтобы оказаться поближе к кассе и сэкономить время.
Гастроли закончились, и Гера опять начал репетировать в музейном зале, чему очень был рад. Но про Елену он даже не вспомнил. Радость заключалась в том, что после репетиции он мог спокойно пообедать. Он совершенно случайно услышал, как в соседнем зале кто-то терзает гусли. Еще удивился – неужели здесь уже школьники репетируют? Ради любопытства Гера заглянул в полуоткрытую дверь и увидел Елену – в кокошнике, с переброшенной через плечо синтетической косой, отдававшей синевой, в длинном сарафане и с гуслями на коленях. Он стоял в дверях и удивлялся, как мог забыть про свою сотрапезницу. А ведь она очень даже ничего. Миленькая. И этот сарафан ей идет.
Он переехал к ней – Елена жила одна. Поверить в то, что теперь она не одинока, что в ее квартире появились мужские вещи, в ее ванной стоит его бритва, а в ее шкафу висит его концертный костюм, она не могла. И, приходя пораньше домой, открывала ящик комода и осторожно трогала вещи – да, он здесь. Он с ней. Вот носки, вот на спинке стула – рубашка.
Если бы у Еленочки Анатольевны кто-то спросил, как так получилось, она бы не смогла ответить. Гера появился сразу и, кажется, навсегда. Все само собой, без ее участия. Она помнила, что Гера влетел в зал, где она репетировала пьесу, смеялся, шутил, повел ее в буфет, потом в кафе рядом с музеем, где они пили коньяк, а потом сразу оказались у нее. И Гера остался. На следующий день перевез свои вещи. Еленочка наблюдала за этим как будто со стороны, не приходя в сознание от внезапно нахлынувшего счастья. Ее словно парализовало – у нее не осталось ни воли, ни рассудка, ни разума. Одно сплошное чувство. Нет, вряд ли это была любовь или страсть. Скорее преклонение перед мужской силой. Гера взял ее за руку и повел, решил все за нее. Еленочка снова и снова погружалась в свои мечты. У нее не было вопросов, недовольства или желания чего-то большего – например, свадьбы и официального брака или совместного бюджета.
– А что у нас к чаю? – спросил Гера как-то вечером. И, наверное, это был единственный раз, когда остатки разума пытались пробиться в размягченный от чувств мозг Еленочки.
– Ты мог бы зайти в магазин и купить торт, – сказала она.
– Что ж ты мне не сказала? – искренне удивился Гера, и Еленочка отправила разум подальше. Конечно, она должна была просто ему сказать – и все.
Еленочка Анатольевна от семейной жизни превратилась в привидение – на лице остались только глаза. Она исхудала, ничего не ела, кроме обедов на работе. Вечером она есть не могла совсем – сидела и смотрела, как ужинает Гера, и другой пищи ее организм не требовал. Впрочем, излишеств не предполагала и ее зарплата, на которую мог прожить только один человек, желательно с ограниченными потребностями, но никак не семья. Гера же, после истории с тортиком, если что-то и приносил в дом, то только для себя. Он, например, покупал себе отдельную зубную пасту и особый сорт чая, который мог заваривать и пить только он. Даже когда он принес комплект нового постельного белья и новое полотенце, никакой мысли не зародилось в ее замутненной голове, никакие тяжкие думы в ней не поселились, никакая обида не заползла в сердце. Еленочка даже и помыслить не могла, что он брезгует ее выстиранным стареньким бельем, на котором она спала, еще будучи школьницей и студенткой. И уж тем более ей не пришло в голову, что ему противно вытираться выданным ею полотенцем, единственным большим, банного размера, кстати, подарком на день рождения от коллег. Но на новом постельном белье, с новым полотенцем, не оставлявшим ворсинок на теле, с собственной зубной пастой и пачкой чая Гера почувствовал себя как дома. А Еленочка не знала другого мужчины и не знала, как должно быть, поэтому решила, что вот оно – счастье.
Все-таки счастье Еленочки Анатольевны заключалось еще в том, что она не была типичной девушкой, и многие женские проблемы ей оказались просто не знакомы. Так же, как она не могла спросить у поварихи про салат, она ни за что не спросила бы у Геры про его семью. Она не задавалась вопросом, с кем и как он жил раньше. Ее не интересовало, сколько он зарабатывает и что думает об их будущем. Еленочка наслаждалась сегодняшним днем, жила собственными ощущениями. Она обладала редким качеством, которое практически не наблюдается у женщин, встречается лишь у детей, стариков и гениев, – полным отсутствием здравомыслия.
– Еленочка Анатольевна! Елена Анатольевна! Вы меня слышите? Вы не видели мои туфли? Их опять кто-то переставил под другой диван!
Еленочка Анатольевна очнулась от раздумий – она пыталась вспомнить, какие у Геры руки. Каждый день она давала себя задание – запомнить до мельчайших подробностей его ногти, нос, глаза, уши, ступни, чтобы потом представлять их, стоит только закрыть глаза, – и посмотрела на грозно нависшую над ее столом Лейлу Махмудовну Иванову.
Лейла Махмудовна Иванова была не просто главным, самым опытным и старейшим экскурсоводом их музея – она была лучшей подругой и главной соперницей Берты Абрамовны. Их дружба-противостояние, интриги, страсти, которым позавидовал бы любой гарем, длились вот уже без малого… Но зачем упоминать возраст? «Это же неприлично, в конце концов!» – восклицала Лейла Махмудовна, когда Берта Абрамовна решила внести год ее рождения в личное дело. Там стояли только дата и месяц. Они были одногодки, но если Берта Абрамовна всегда подчеркивала свой возраст, намеренно, считая, что выглядит лет на двадцать моложе благодаря ежедневному обтиранию кубиками льда и жесткому массажу лица горячим махровым полотенцем, то Лейла Махмудовна предпочитала стареть «красиво» и «естественно», уступить природе. И безуспешно Берта Абрамовна показывала подруге, как нужно «отбивать» подбородок решительными движениями рук, как правильно накладывать полотенце, скрученное в упругий валик, под шею и завязывать на макушке, чтобы противостоять силе земного притяжения.
– У нас уже все стремится вниз, – убеждала Берта Абрамовна, – понимаешь, все вниз. Грудь, живот, подбородок. А надо, чтобы вверх. Все вверх. Собрала все мысленно в узелок на макушке и пошла!
Лейла Махмудовна краснела, как школьница, когда Берта Абрамовна, намеренно или нет, упоминала, что они обе родились… «боже, это было в прошлом веке!».
Свои «рабочие» туфли Лейла Махмудовна аккуратно ставила за диванчики в холле. Но все время забывала, за какой именно диван спрятала их на этот раз. И каждое утро у нее начиналось с поисков туфель. В эти поиски включалась не только Елена Анатольевна, что стало входить в ее обязанности, как и просмотр передачи с Бертой Абрамовной, но и уборщица Гуля.
– Я же помню, что оставила туфли на втором этаже, за правым диваном! Гуля, это вы их переставили? Признайтесь! – Лейла Махмудовна, легко наклонившись, почти достав ладонями до пола, шарила под диваном.
