© Трауб М., 2013

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

– Еленочка Анатольевна, доброе утро!

– Здравствуйте, Берта Абрамовна.

– Сегодня такой тяжелый день! Вы наверняка слышали, что у меня съемки. Не спала всю ночь – готовилась. И представляете, записалась в салон на укладку, а мастер опоздала! Результат вы видите! Ну как я с такой головой появлюсь в кадре? А потом еще автобус ушел прямо перед носом. Я уверена, совершенно уверена, что водитель это сделал намеренно. Он ведь меня прекрасно видел – и захлопнул двери. Скажите, это такое общее падение нравов или просто такой день?

Берта Абрамовна, главная хранительница, главная музейная звезда, продолжала щебетать про автобус и мастера салона, которая даже не сочла нужным извиниться за опоздание.

– И ведь наверняка, я просто уверена, мою фамилию в титрах напишут неправильно! – восклицала она.

Правильное написание фамилии Берты Абрамовны де-Трусси – именно через дефис, «де» с маленькой, «Трусси» с большой – было ее пунктиком, нет, делом чести, а заодно и проверкой на профпригодность. Если человек не мог правильно написать де-Трусси, для главной хранительницы становилось «все понятно и даже очевидно».

– Вы знаете, как пишется Барклай-де-Толли? – строго спрашивала Берта Абрамовна съемочную группу.

Группа испуганно кивала сначала в знак согласия, а потом в знак отказа.

– Хорошо. – Берта Абрамовна делала глубокий вдох, набираясь терпения. – Вы знаете, кто такой Барклай-де-Толли? Нет? Это имя вам ни о чем не говорит? Ну же. Я вам подскажу – князь, фельдмаршал, полководец, война 1812 года… Ну? Нет?

Глаза слушателей становились стеклянными.

– Так вот, господа, Барклай-де-Толли пишется с двумя дефисами, а мое имя – де-Трусси – с одним. Но «де» – непременно со строчной. Вы поняли?

– А вы ему родственница? – спросил юноша, который гордо называл себя продюсером. Берта Абрамовна искренне не понимала, в чем заключаются его обязанности.

– Кому? – удивилась главная хранительница.

– Ну, этому Барклаю.

С этого момента для Берты Абрамовны все «стало понятно» про продюсеров, и она начала относиться к юноше с презрением, впрочем, не позволяя себе его выказать очевидно. А полунамеки тот все равно не понимал.

Уже полгода Берта Абрамовна считала себя звездой голубого экрана. Она «снималась». У нее каждую неделю были то съемки, то пересъемки, и это было очень утомительно. Ну очень утомительно. Прическа, макияж, осанка, новый костюм – пришлось сменить чуть ли не весь гардероб! И все ради «познавательного», да, именно так – не документального, не научно-популярного, а именно познавательного – фильма, в котором Берта Абрамовна играла главную роль: рассказывала о музейных экспонатах. Целый час съемки ради девяти минут в эфире!

«Девять минут! – восклицала Берта Абрамовна уже про себя. – Как можно ограничиться всего девятью минутами? Что остается от рассказа? Огрызок? Нет. Плевок! И не мне в душу, а в душу зрителя! И меня даже не допускают до обработки материала! Откуда им знать, что важно, а что нет?»

На самом деле тревоги хранительницы были связаны не с тем, дойдет ли ее мысль до телезрителей. «Познавательный» фильм шел по одному из каналов, который транслировался в Интернете. Как такое возможно, Берта Абрамовна понять до конца не могла, как не могла «оценить» аудиторию, для которой «работала». С помощью «дорогой Еленочки Анатольевны», которая «разбиралась в компьютерах», она один раз посмотрела выпуск и осталась очень недовольна. Даже расстроена. Прическа смотрелась ужасно. Костюм сидел еще хуже и явно прибавлял лишние килограммы. Очень неудачный свет. И ракурс. Совсем не ее ракурс! Неужели у нее столько морщин?

– А что значат эти цифры? – спросила главная хранительница Елену Анатольевну, ткнув в экран розовым ногтем – лак был подобран под цвет костюма.

– Это количество просмотров, – объяснила та.

– Пятнадцать? Всего пятнадцать?

– Да, – равнодушно подтвердила Елена Анатольевна.

После этого Берта Абрамовна твердо решила отказаться от «дальнейшего сотрудничества». К тому же у нее «накопились претензии» к главному режиссеру передачи, юноше «более чем посредственному». «Юноше» стукнуло сорок, он был лыс и имел внушительный живот. Но для главной хранительницы все мужчины, которые не могли правильно написать ее фамилию и явно имели пробелы в образовании, оставались юношами. С одной стороны, так она обозначала инфантильность, недостаток знаний и узость кругозора, с другой – давала им шанс вырасти до «мужчины». Так вот, режиссер хотел, чтобы Берта Абрамовна рассказывала «интересные истории».

– Вы понимаете, Еленочка Анатольевна, он ждет от меня скабрезностей! Именно скабрезностей! Ему совершенно неинтересно творчество!

Но режиссер, которому хранительница объясняла, почему не может сниматься и потакать «диким требованиям», прервал ее на полуслове, сказав, что в следующий раз приедет со стилистом. Берта Абрамовна ахнула и согласилась. Теперь главная хранительница имела возможность «менять наряды», которые привозила девушка-стилист, и почти – ну почти – добилась, чтобы ее фамилия писалась правильно. Долгожданный дефис после «де» наконец появился. Правда, «де» все-таки написали с заглавной.

А у Еленочки Анатольевны, младшего научного сотрудника музея, появилась еще одна обязанность – устраивать Берте Абрамовне просмотры вышедших выпусков на компьютере и «высказывать мнение». Впрочем, Еленочка Анатольевна давно знала свою начальницу, поэтому мнение держала при себе.

– У вас прекрасная спина. Как у балерины, – говорила она приблизительно на пятой минуте просмотра, зная, что спина – сомкнутые лопатки – гордость главной хранительницы. И та благосклонно кивала, но тут же спохватывалась:

– О чем вы говорите, Еленочка Анатольевна? При чем тут моя спина? Я прекрасно все знаю про свою спину! Вот вы мне скажите, как можно было… э-э-э, как они говорят, «вырезать», да вырезать имя композитора? О ком я рассказываю? Нет, это невозможно! Просто невозможно! Вырезать Фредерика Шопена! Они оставили только то, что я рассказывала про Жорж Санд! Поверьте мне, я не иду у них на поводу! Ни в коей мере! Не могла же я не упомянуть о ней! Да, один раз я назвала ее любовницей, но всего один раз! И именно этот кусок они оставили! Нет, я все-таки откажусь от сотрудничества! Они меня вынудят пойти на это! Еленочка Анатольевна, вы меня слушаете? Что у вас с лицом? Вы сегодня не в духе? Плохо себя чувствуете? Я говорила, что ваша привычка одеваться не по сезону – блажь и безответственность. Да, именно безответственность по отношению к собственному организму! Вот, вы заболели! И пришли на работу в таком состоянии! А у меня съемки! Я никак не могу болеть! Дорогая Еленочка Анатольевна, если вы сами не понимаете, что ваше состояние опасно для других сотрудников, то я считаю своим долгом вам об этом сказать. Да, без всяких намеков. Идите домой и примите меры. Если вам на свое здоровье наплевать, то подумайте об окружающих! Все, домой немедленно!

Берта Абрамовна полезла открывать окно, поскольку верила в то, что свежий воздух, желательно морозный, убивает микробов. Главная хранительница устраивала «пятиминутки здоровья», каждый час открывая настежь все фрамуги. Именно от этих пятиминуток Елена Анатольевна, по натуре мерзлявая, и простыла, а вовсе не потому, что «одевалась не по сезону». Напротив, она даже вынуждена была принести на работу пуховый платок и шерстяные носки. И уж конечно, она не могла сказать главной хранительнице, что и без регулярных проветриваний в кабинетах гуляет сквозняк, поскольку окна – старые, давно рассохшиеся и их надо заклеивать на зиму. Берта Абрамовна заклеивать окна отказывалась категорически, так что, сидя на рабочем месте, Елена Анатольевна в полной мере ощущала, как сифонит от окна. Если же окно было открыто в соседнем кабинете, то появлялся еще один источник – начинало дуть из-под двери по ногам. И она, как ни пристраивалась, как ни отодвигала стул и стол, все равно оказывалась на перекрестке сквозняков. Берта Абрамовна же всегда определяла атмосферу в кабинете двумя наречиями – «душно» или «невыносимо душно».