Мама унесла ведро и помыла. Потом принесла его обратно.

— Я, наверное, сегодня останусь… — начала она, поджав от волнения губы.

Я поспешно ее перебил:

— Все в порядке, правда, просто слабость какая-то. Съел что-то не то.

— Ты уверен?

— Если станет хуже, я позвоню, — пообещал я.

Мама поцеловала меня в лоб. Я почувствовал, что на коже отпечаталась ее липкая помада. Мне на самом деле не было плохо, но отчего-то стало лучше.

— Дверь закрыть? — предложила она, взявшись за ручку. А дверь едва держалась на петлях.

— Нет-нет-нет, — сказал я, может быть, слишком уж напуганно.

— Ладно. Я по пути на работу в школу позвоню. А ты дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится. Что угодно. Или если захочешь, чтобы я приехала. И папе можешь звонить в любой момент. В обед я заеду, ага?

Я кивнул и натянул одеяло до подбородка. Хотя мама и помыла ведро, я даже сквозь запах моющего средства все еще ощущал вонь блевоты, от чего почему-то снова тянуло сблевать, но я старался не думать об этом и медленно дышать ртом, пока не услышал, как «крайслер» отъехал от дома. Было 07:32. В кои-то веки приеду вовремя, подумал я. Не в школу, правда. Но все же.

Я принял душ, почистил зубы, надел темные джинсы и черную майку без рисунка. В карман положил обрывок газеты, оставленный Марго. Потом вколотил штырьки в петли и принялся собирать вещи. Я не особо знал, что взять с собой, но на всякий случай бросил в рюкзак отвертку, которой снимал дверь, распечатку спутниковой карты, указания, как добраться, бутылку воды и Уитмена — на случай, если найду ее там. Хотел расспросить о нем.

Бен с Радаром приехали ровно в восемь. Я забрался на заднее сиденье. Они подпевали «Маунтин гоутс».

Бен развернулся и протянул мне руку, сжатую в кулак. Я легонько ударил по нему, хотя терпеть не мог этот вид приветствия.

— Кью! — проорал он, перекрикивая музыку. — Ну, как тебе все это?

Я знал, что Бен имеет в виду: слушать «Маунтин гоутс» с друзьями в тачке, несущейся майским утром в среду навстречу Марго и маргофигенному призу, который полагается тому, кто ее отыщет.

— Лучше математики, — ответил я.

Музыка орала слишком громко, разговаривать было невозможно. Въехав в Джефферсон-парк, мы тут же открыли единственное работающее окно, чтобы поведать всему миру о нашем превосходном музыкальном вкусе.

Мы гнали к Колониал-драйв мимо кинотеатров и книжных магазинов, в которые и мимо которых я ездил всю свою жизнь. Но эта поездка была лучше предыдущих, потому что в школе сейчас шла математика, потому что со мной были Бен с Радаром, потому что я думал, что мы ее сейчас найдем. Через двадцать миль Орландо, наконец, сдался и уступил место оставшимся в живых апельсиновым рощам и недостроенным ранчо — в общем, это была бесконечная равнина, заросшая густым кустарником, с ветвей дубов свисал испанский мох. Было жарко и безветренно. Именно в таких местах я проводил лето в скаутских лагерях, терпя укусы комаров и гоняясь за броненосцами. На дороге теперь были почти одни грузовички-пикапы, а каждую милю из ниоткуда возникали поселения: кучки домиков, между которых петляли узенькие улочки. Городки напоминали обшитые винилом вулканы.

Через некоторое время мы увидели полусгнившую деревянную вывеску «ГРОУВ-ПОИНТ». Уходящая в сторону потрескавшаяся дорога из асфальтобетона вскоре кончилась — а дальше шла просто серая земля. Моя мама такие места называла «недопоселениями» — их бросили, так и не застроив. Она показывала мне их, когда мы ездили куда-то вместе, но они никогда не были настолькозаброшенными.

Мы проехали еще миль пять, когда Радар вдруг сделал музыку тише и сказал:

— Около мили осталось.

Я вдохнул побольше воздуха. Радостное возбуждение по поводу того, что я не в школе, начало угасать. Что-то не верилось, что Марго может скрываться в таком месте, я даже подумал, что вряд ли бы она сюда сунулась. Полная противоположность Нью-Йорку. Это была та часть Флориды, которую часто видишь из окна самолета и непременно думаешь: зачем людям вообще нужно было селиться на этом полуострове? Я смотрел на пустую дорогу, асфальт настолько раскалился, что она плыла перед глазами. Потом в этом раскаленном мареве показался торговый центр.

— Это оно? — Я наклонился и показал на него.

— Должно быть, — ответил Радар.

Бен выключил стерео, и стало очень тихо. В этой тишине Бен остановился на стоянке, занесенной серым песком: природа вновь отвоевывала свое. Когда-то тут пестрели вывески. У дороги стоял ржавый столб восьми футов высотой. Но указатель уже давно сорвало ветром, или он просто отвалился от старости. Да и у центра дела шли не лучше: это было одноэтажное здание с плоской крышей, кое-где уже просвечивали шлакоблоки. Краска на стенах потрескалась, и облупившиеся кусочки из последних сил цеплялись за бетон, как умирающие насекомые. Между окнами влага нарисовала абстрактные картины. Фанера, которой заставили окна, уже покоробилась. Меня пронзила ужасная мысль, от которой уже было не избавиться: мне показалось, что сбежать из дома, чтобы жить тут — нелепо. В такое место можно лишь прийти умирать.

Как только машина остановилась, в нос и даже в рот ударил мерзкий запах смерти. Мне пришлось сглотнуть: к горлу в который раз за сегодня подкатила тошнота. Только сейчас, потеряв столько времени, я осознал, что не так понял ее игру и не тот приз себе вообразил.

Я выхожу из тачки, Бен стоит тут же, а рядом с ним — Радар. И мне вдруг становится совсем невесело, я понимаю, что это вовсе не был вызов типа «докажи, что достаточно крут, чтобы тусить со мной». Я снова слышу слова, которые произнесла Марго той ночью: «Нет, я не хочу, чтобы меня всю в мухах нашли детишки в Джефферсон-парке субботним утром». Не хочет, чтобы детишки нашли в Джефферсон-парке, но это вовсе не значит, что она вообще не хочет умереть.

Я не вижу никаких свидетельств того, что здесь в последнее время кто-то был, за исключением запаха, этой омерзительной, тухлой вони, задача которой — отгонять живых от мертвых. Я говорю себе, что Марго так пахнуть просто не может, но конечно же она может. Все мы можем. Я подношу руку к носу — чтобы чувствовать запах собственного пота и кожи, да чего угодно, только бы не смерти.

— МАРГО? — кричит Радар.

Сидящий на водосточном желобе пересмешник кричит что-то в ответ.

— МАРГО! — снова орет мой друг.

Нет ответа. Он рисует носком башмака параболу на песке и вздыхает:

— Черт.

Стоя перед этим зданием, я узнаю кое-что новое о страхе. Это не праздные фантазии человека, желающего, чтобы с ним что-нибудь приключилось, пусть даже плохое. Это не омерзение, которое испытываешь при виде мертвого незнакомца. Это не похоже и на то, как у тебя перехватывает дыханье, когда слышишь выстрел, делая ноги от дома Бекки Эррингтон. С таким страхом дыхательными упражнениями не справишься. Этот страх вообще не похож на то, с чем я сталкивался ранее. Это самая основная из всех эмоций, какие испытывает человек, чувство, которое появилось еще до нашего рождения, до того, как возвели это здание, до того, как зародилась сама Земля. Именно этот страх выгнал рыбу из воды на сушу и заставил ее отрастить легкие, этот страх говорит тебе: «Беги», этот страх заставляет нас хоронить мертвецов.

Из-за этого запаха меня охватывают отчаяние и ужас — не такой ужас, когда в легких нет воздуха, а такой, как будто его нет в атмосфере. Мне кажется, я всю жизнь прожил в страхе, пытаясь подготовиться к чему-то подобному, чтобы тело знало, как реагировать. Но все равно оказался не готов.

— Старик, надо валить, — говорит Бен. — Копов вызвать или еще что.

Мы до сих пор даже не взглянули друг на друга. Мы все еще смотрим на это здание, заброшенное настолько давно, что там не может быть ничего, кроме трупов.

— Нет, — возражает Радар. — Нет, нет, нет, нет, нет. Вызовем, если будет по какому поводу. Она адрес для Кью оставила. А не для копов. Надо как-то туда пробраться.

— Внутрь? — с сомнением спрашивает Бен.