— Из идейных соображений? Больны? — спросил Боря. — Ничего, что я спрашиваю так, напрямик? Вы не обижаетесь?

Я ответил, что не обижаюсь, что действительно болен, и что лечащий врач посоветовал мне воздержаться, и что я всего лишь второй раз пренебрегаю его советом. Я знал: он обязательно спросит, что меня заставило пренебречь впервые, чувствовал, что его ничем не остановить, и сам, отвечая на незаданные еще вопросы, рассказал, что напился в полном одиночестве после того, как мой добрый, похожий в своем накрахмаленном халате на белого медведя врач уговорил-таки мою будущую жену сделать аборт и она легла в больницу.

— Простите, а какая была необходимость? — вклинился Боря.

Я поморщился и ответил, что принимал особенное лекарство и мог родиться урод. Боря смотрел на меня, словно ожидая продолжения рассказа. Я выпил и спросил, не хватит ли с него на первый раз.

— Извините! — завертелся он на стуле. — Не хотел… э-э-э… не знал…

Но я уже не слушал: ресторан закрывался, бокалисты поднимались и покидали зал, подошла официантка, я расплатился, сказал Боре, что с ним было приятно познакомиться, и поднялся.

В вестибюле, кроме женщины на чемодане, никого не было. Женщина отрешенно вязала узелки на углах платка. Окно администратора было закрыто.

Из мятой пачки я извлек последнюю, кривую сигарету, вышел на крыльцо и прикурил у швейцара. Швейцар был монументален, стоял чуть справа от двери в такой выразительной позе стража, что я невольно бросил взгляд через плечо: нет ли точно такого же и слева, для сохранения симметрии.

В парке кое-где раздавались взвизги, у крыльца кипел полупьяный спор: трое, те самые, из ресторана, доказывали друг другу, что он не такой, а сам он, их четвертый, сидел на нижней ступеньке и тонко икал.

— Да ты на себя посмотри, — говорил первый, в рубашке навыпуск, плосколицый, приземистый.

— Чего-чего? — повторял второй, прикладывая к оттопыренному уху широкую ладонь и приседая на кривоватых ножках.

— Вы оба еще те, ага, — говорил третий, кивая, шмыгая и подергиваясь, как на шарнирах: он, видно, нервничал, не зная, чью сторону выгоднее принять.

Повернувшись к швейцару, я спросил, о чем спор, но он даже не взглянул на меня, наблюдая за спорившими с мягкой улыбкой, словно у ног его резвились щенята. Я спустился с крыльца, присел на лавочку. Возле низко висящего фонаря роилась мошкара, из-под лавочки не спеша появился рыжий кот с тощим хвостом и потрусил через улицу к ограде парка. И тут по ступеням крыльца сбежал любопытный Боря. Его, видимо, мучил еще какой-то важный вопрос, но не успел он открыть рот, как первый спорщик оказался возле нас.

— Слушай! — сказал он, хватая Борю за плечо. — Ты ж еврей?! Скажи, — он указал на икающего, — только честно: он твой родственник?

— Простите, не понял, — сказал Боря, пытаясь сбросить руку с плеча, но первый держал его крепко, двое других с интересом наблюдали за ними, швейцар с хрустом потянулся и вошел в гостиницу.

— Ну, ты своего можешь отличить?

— В смысле?

— Дай ему в хрюкало, сразу поймет, — посоветовал тот, что на шарнирах.

Я глубоко затянулся и сказал первому, чтобы он оставил Борю в покое, потом повторил, и тогда они меня обступили, а четвертый, съехав со ступеньки, встал на карачки, будто собираясь залаять.

— Не свя… — начал было Боря, но я сказал, что лучше бы им уйти.

— У-тю-ю! — сказал второй и затоптался на месте, а третий сразу предложил первому и мне дать в хрюкало.

Я вскочил и вклеил кривоногому такого пинка, что тот перелетел через лавочку и оказался в кустах. Перед моим носом мелькнул кулак, я рванулся головой вперед, сбив с ног первого, и, разгибаясь, снизу ударил третьего по скуле. Стоявший на четвереньках замычал.

— Вот те на! — сказал первый, поднимаясь.

Боря, приняв боксерскую стойку, переминался с ноги на ногу перед отступавшим к крыльцу третьим, второй выбрался из кустов, объявил, что ему порвали рубашку, а я сказал, что нечего лезть и пусть они идут по домам, после они, подхватив стоявшего на четвереньках, растворились в темноте.

— Они вернутся, — сказал Боря, — соберут кодлу и вернутся.

Но я ответил, что меня это не волнует, что больше всего на свете хочу поселиться в этой чертовой гостинице, завалиться на какую угодно койку и заснуть, и если эта чертова дежурная будет все так же строить из себя черт-те что, то я перерою всю гостиницу, найду своих художников, и если уж они меня не поселят, то тогда отправлюсь в горсовет или как там это называется, завалюсь спать на столе в отделе культуры или черт его знает в каком другом отделе, который отвечает за создание в городе музея. Я чувствовал, что вхожу в раж, начал рубить ладонью воздух, но сдержаться уже не мог и в подробностях описал проявившему завидное терпение Боре, как ехал в переполненной электричке и как с боем брал автобус. Боря дал мне выговориться, и я впервые почувствовал к нему некое подобие симпатии.

— Вы не волнуйтесь, — сказал он мягко. — Должна Антонина дежурить… Она вам поможет поселиться, — Боря улыбнулся. — Если я попрошу…

Мы вошли в гостиницу, и я увидел в окошке серое, отечное лицо дежурного администратора. На кончике носа еле-еле держались очки, морща хрящеватый нос, раздувая ноздри, округляя брови, Антонина пыталась подтянуть очки к переносице. Боря прилип к окошку. Откуда-то из темноты выступила заплаканная женщина с чемоданом, встала за ним.

— Давай паспорт, — отвалив от окошка, сказал Боря, — ко мне поселят, у меня вторая койка свободная…

Я сказал, что забыл свою сумку в ресторане.

— Завтра возьмешь, — отмахнулся Боря, — не волнуйся…

Я сказал, что вовсе не волнуюсь, вот только паспорт, он-то в сумке. Мы с Борей посмотрели на закрытую дверь ресторана.

— Закрыли, — сказал Боря, — закрыли и ушли. Что делать?

Я подумал и сказал, что, может быть, попросить кого-нибудь открыть.

— Кого?! — Боря пожал плечами. — Вот что, давай через кухню, со двора, кто-то там должен еще быть…

Полная луна была близка, ярка, чуть зеленовата. Под ее светом по улице прошли, ступая в ногу, две шеренги: держащиеся за руки, плечом к плечу, девушки и парни со сползающими с плеч пиджаками. Обе, словно отрабатывали такой поворот неоднократно, свернули перед входом в парк направо и удалились: только шарканье подошв и перестук каблучков остались у гостиницы.

— Чем ты болел? — спросил Боря, когда мы зашли за угол, в черную тень.

Я сказал и напомнил, что этим болею и сейчас.

— А я думал, — сказал Боря, — если человек сознает, что он этим болен, то он вовсе не болен… Слушай, а ты… — и он замолчал.

Я похлопал Борю по плечу: мол, не стесняйся.

— Ты ответственен за свои поступки? Я имею в виду — перед законом? — Сказав это, Боря как бы стал меньше ростом. Я ответил, что мне не приходилось попадать в такие ситуации, но судить меня нельзя.

— В этом что-то есть, — поджал губы Боря. — Ты не обижаешься?

Я ответил, что не обижаюсь, и мы оказались на засыпанном щебенкой дворе. Под навесом над входом в кухню ресторана, в дрожащем свете фонаря, какие-то сутулые грузили в фургон ящики с пустыми бутылками.

— Здорово, Борис, — кивнул один из них Боре. — Не хватает?

— Здорово, — отозвался Боря. — Вот, — указал он на меня, — в зале сумку забыл, а в сумке паспорт. Без паспорта не селят!

Один из сутулых кивнул и придержал дверь, за которой я увидел темно-красной краской выкрашенные стены, уходящий в глубь темный коридор. Боря похлопал по стене в поисках выключателя, и коридор осветился. Мы прошли несколько шагов, вместе с коридором сделали крутой поворот, ноги Бори разъехались на скользком кафельном полу, он упал, ударившись затылком.

Я спросил, все ли с ним в порядке, но Боря не ответил, а когда я наклонился к нему, то обнаружил, что он без сознания. В этот момент от двери окликнули:

— Борис!

Пока я соображал, что же делать дальше, свет в коридоре погас, дверь закрылась, лязгнул навесной замок. Я отправился на поиски выключателя, заблудился и очутился на кухне, где на меня с грохотом обрушились липкие кастрюли. Я изо всех сил пнул одну из них ногой: она, словно живая, запрыгала по полу и, гудя, постепенно затихла. Я пошел дальше и наконец уткнулся лицом в пыльную гардину: за ней был зал ресторана, весь в полосах лунного света, и моя сумка спокойно лежала в одной из полос у ножки стола.