Грохот землетрясения и сверкание вулканической лавы поразили бы прогрессивного журналиста меньше — он готовился к самым страшным испытаниям и вдруг неожиданное избавление. Он побежал навстречу спасителю. Увидев его, точнее, их, осознал, что на спасение рассчитывать, не приходится.

Людей было много, по крайней мере пять или шесть. Зеленые комбинезоны, скрывающие лица белые платки, кажется, все были вооружены, двое держали факелы. Чуть поодаль шагал человек в белом халате, лицо его тоже укрывалось за складками не то шали, не то шарфа. Заметив Максима, все остановились.

— Значит, ты здесь, — негромко проговорил белый халат. Голос его звучал печально. Факелоносцы посмотрели на него почтительно и подошли к Максиму вплотную. Он даже дернулся, обожгла случайная искра. Максим догадался, что знающий его незнакомец — главный. Поэтому беседовать Максим решил исключительно с ним.

— Можно подумать, что вы не знали, что я здесь. Ваш, — Максим запнулся подыскивая подходящее слово, — ваша «шестёрка» ведь донесла.

— Мне не нравится слово «шестёрка», — еще более печально отозвался главный.

— А как еще сказать? — Максим знал, что нахальничает и что в его положении это небезопасно, но ничего не мог с собой поделать.

События трех прошедших дней неожиданно прояснились. Кто-то постоянно следил за ним, кто-то знал о каждом его шаге. Встреча в Ташкенте, пропажа документов, чудесное обретение этих же документов, нападение на шоссе, звонок Нине в гостиницу, странная «Волга» и руины без выхода — все это не случайные происшествия. Максим пожалел о том, что был таким недоумком. Пожалел вслух:

— Идиот, болван, чугунок безмозглый.

— Прискорбно, когда мудрость приходит к нам слишком поздно. — Человек в белом говорил по-русски почти без акцента, медленно. Не потому, что с трудом подбирал слова, просто ему некуда было спешить. — Ты не можешь держать на меня зла, я сделал все, дабы предотвратить худшее, но ты сам выбрал свою стезю…

— Что значит «худшее»! — попробовал возмутиться Максим, но возмущения не получилось. Молчаливые джигиты в зеленых комбинезонах, зловещее мерцание факелов, укутанные лица и гулкое эхо подвала напоминали кульминационную сцену из дурного боевика, навевали мрачные мысли. Вполне современные пистолеты и карабины казались странным анахронизмом.

Эти люди пришли сюда к нему, но ни один даже не смотрел на известного в своем городе, почти столичном городе, журналиста. Он их интересовал постольку, поскольку, сам того не ведая, вмешался в их отдельную, совершенно ему непонятную и неблизкую жизнь. И они, ни секунды не размышляя о последствиях и каких-то смутных законах, уберут его из своей жизни, а заодно и из жизни вообще. И переубедить их не удастся — даже Максиму, который прекрасно знал, какое сильное оружие — слово. Их устремленные в пространство взгляды доказывали их полное безразличие — они поступят так, как сочтут нужным. Точнее, как прикажет их странный предводитель в белом.

— Что значит «худшее»? — переспросил Максим, просто для того, чтобы проверить, не лишился ли он дара речи от ужаса.

— Судьба у каждого своя, — снова негромко и не торопясь изрек человек в халате.

— Так же, как и характер, и лицо, и многое другое. — Максим предпочитал не оспаривать очевидное. — Только я так и не понимаю, что вам, собственно, от меня надо?

Прогрессивный журналист сунул руки в карманы и попытался гордо распрямиться, получилось не очень удачно, но уверенности прибавилось — его движение сконцентрировало внимание до зубов вооруженных людей на его безоружной персоне. Только начальник банды по-прежнему смотрел в никуда.

— Уже и не поймешь. — Теперь его слова звучали, как приговор.

— А может, все-таки расскажете, ну… хотя бы из любезности? — Эта дерзость отняла почти все силы.

— Миновало время любезностей. Ты уже в могиле. Тебе повезло. Обычно человек не умеет предугадать свой смертный час, и тем более не знает, каким будет его последнее прибежище, а ты даже гулял по плитам собственного мавзолея.

Максим сознавал, что спорить бессмысленно, тем более прибегать к доводам разума, но сдаваться вовсе без сопротивления было еще бессмысленнее.

— Но меня будут искать!

— Разумеется… — Человек в халате выдержал паузу. — Только не найдут. Люди часто теряются в пустыне. И просто исчезают. Исчезнешь и ты.

— Но зачем?

— Кысмет! Судьба! — Видимо, пустые разговоры надоели главарю, он обернулся к парням в зеленом и что-то коротко приказал. Все они послушно и синхронно кивнули и бросились на несчастного журналиста.

Максим никогда не предполагал, что может сражаться так здорово, он отбивался минут пять от шести вооруженных бандитов и даже сумел повалить троих. Через шесть минут все было кончено: руки и ноги прогрессивного журналиста опутали куском прочной веревки, кто-то из вооруженных молодцов попытался соорудить кляп из носового платка, но Максим упорно выталкивал самодельную затычку языком — успешно доказывая, что не напрасно выбрал репортерскую стезю, на которой язык — главное оружие.

— Оставь его, — снова перешел на русский язык главный в белом. — Пусть себе кричит сколько угодно, Аллах его не услышит, — и что-то добавил по-узбекски. Испачканную в бесплодном сражении тряпку приладили связанному журналисту на глаза. Он погрузился во мрак, еще до того, как компания мучителей покинула место действия. — Прощай, я жалею, что ничего поправить нельзя…

— Иди ты со своими сожалениями… — яростно выругался Максим и в ответ услышал мерный стук шагов — они никуда не торопились.

Потом наступила абсолютная тишина и столь же абсолютная темнота. Захотелось завыть, но Максим сдержался, он и так своими наивными рассуждениями доставил бандитам немало удовольствия, вой тоже порадовал бы их. Он с трудом повернулся и откатился к стене, пыль веков раскрасила лицо и одежду, осколки глиняных кирпичей впивались в тело. Прогрессивный журналист затих в забытом Богом и людьми углу. Зубовный скрежет нельзя считать шумом.

Нина радовалась и удивлялась. Она давно была влюблена в Восток. В неспешные обряды и витиеватые разговоры. Ей нравились уверенные слова мужчин и грациозная молчаливость женщин. Правда, настоящий Восток в наши дни увидеть трудно, так уже часто бывало: только расслабишься, погрузишься в негу куртуазных обычаев, как выясняется, что деспотичный хозяин — физик-атомщик, а его покорная супруга закончила институт культуры и обычно они вместе ходят по магазинам и ссорятся из-за домашних обязанностей, а игру в обычаи приберегают для гостей.

Но на сей раз все было подлинным. И под халатами мужчин не прятались джинсы, а женщины смиренно суетились на кухне не из-за приезда нежданных гостей, а потому, что так было заведено в доме.

Нине помогли умыться и увели на женскую половину. Аскер церемонно поприветствовал хозяина, и они удобно расположились на айване. Тут же появился чай и фрукты. Нину к импровизированному дастархану, к мужчинам, никто не приглашал, а ее попытку окликнуть Аскера оставили без внимания — старуха в шелковом платье и длинном платке, скрывавшем лицо, плечи и шею укоризненно покачала головой.

— Не мешай мужчинам, доченька, — ласково прошептала она.

Нина покорилась. Она была гостьей, и нарушать распорядок чужой жизни было бы невежливым, тем более что просто наблюдать за этим домом оказалось невероятно интересно. Ей тоже подали чай и фрукты. Она расположилась у дверей отведенной ей комнаты и могла видеть все происходящее.

Спустя час женщины принялись накрывать на стол, мужчины ушли в дом, но очень скоро вернулись. Аскер держался невероятно почтительно, и, если бы Нина не знала его уже почти пять лет, она непременно решила бы, что он лебезит или заискивает. Он расточал сладкие улыбки, не поднимал глаз, садился только после того, как его приглашали. Беседовали они негромко, и Нина сумела разобрать только отдельные слова. Аскер называл хозяина дома «баба», тот же никак не обращался к своему молодому собеседнику.