– Я не виню тебя. Ибо не ты виновен, а я. Весь грех на мне, на старшем. Не так я, значит, рядил, не те слова говорил.

И замолчал, и посмотрел внимательно. Слова-то каковы! А голос мягкий, вкрадчивый…

– Слова! – сказал отец. – Но разве можно верить слову?

– Можно. И нужно, – сказал Ярослав. – Ибо Слово есть Бог, Слово у Бога, Слово – начало всех начал. И смерть всего. Вот мы с тобой умрем, дети наши умрут, наши внуки… И так дальше и дальше, сколько можешь представить! А Слово будет жить. Но если и Оно умрет, то ничего тогда уже не будет. Вот что есть Слово, Брячислав. Не всякое, конечно, а только Истинное Слово. Ибо еще есть Слово Зла. Или Слово Сомнения, Слово Гордыни. Это ведь она и привела тебя сюда – гордыня, Брячислав. А Эймунд, он потом уже пришел, прибился, подал меч. Ведь так?

И замолчал, и голову склонил, ждет, не моргая. Змея, вдруг подумал отец, воистину змея! Раздвоенный язык… Вот и молчал отец, насторожившись. А дядя словно подползал, и обвивал, сжимал, в глаза заглядывал… И продолжал – чуть слышно, задушевно:

– А ведь всё это началось от брата моего, от твоего отца, от Изяслава. О Изяслав! Любимый Владимиров сын. Чего ему хотелось? Стола великокняжеского! Киева! А получил всего только Полтеск. И осерчал брат Изяслав, зло затаил. И вас во зле родил. И в гордыне. Ведь ты же, Брячислав, только о том и думаешь, что ты сын Изяслава, а Изяслав старше меня по лествице. Поэтому и ты, как прежде твой отец, только про Киев думаешь. И только Киев тебе снится. Ведь снится?

Но отец молчал. А дядя улыбался. Говорил:

– Ну и придешь ты в Киев, и воссядешь. А дальше что? Удержишь ли ты Русь? Ума на это хватит ли? А хитрости? А крутости? Да, крутости. И снова крутости! И снова!

Он покраснел даже, налился кровью. И заиграли желваки на его скулах. Где его мягкость, где добросердечие? Нет ничего и словно никогда и не было! Вот так же, видимо, когда он за Борисом посылал…

Но вот уже унялся, улыбнулся Ярослав. Тихо сказал:

– Да что это все я да я? Пора бы и тебя послушать. Слушаю.

Отец долго молчал, всё примерялся, не решался. А потом сказал так:

– Не от гордыни это всё, а от неверия. Не верю я тебе. И поэтому я не пошел к тебе в Киев. Страшно мне стало!

– Чего? – будто не понял дядя.

– Того! – гневно сказал отец. – Что ты убьешь меня! Знал я… – но тут он спохватился, замолчал.

– Так! – улыбнулся Ярослав, после вздохнул легко. – Так… – повторил. – Вот оно что! Так расскажи, что знал. И не таись. Вдвоем мы здесь.

Вдвоем, гневно подумал отец, а то как же! Живые – это так, а если всех считать, так вон сколько их вокруг положено! И рассказал отец – зло, без утайки. Дядя все выслушал, задумался. Потом сказал:

– Вот, значит, как оно тогда было! А я-то, грешный, думал, что иначе.

– Как?!

– А зачем тебе это? И кто я тебе? Убивец. Сперва брата казнил, потом тебя в Киев заманивал… Верь Эймунду! Я тоже ему верил. Пока…

И головой покачал. И молчит!

– Пока? – переспросил отец. – А что «пока»?

– Что? Так, безделица, – равнодушно сказал Ярослав. И дальше так же равнодушно продолжал: – Верил ему до той поры, пока я не сказал: «Мир на Руси, мне в войске больше нет нужды». И расплатился с ним, как было оговорено. А он стал требовать еще! Я отказал. Я не люблю торговаться. А он тогда сказал, что я об этом еще горько пожалею, что он еще придет ко мне, но уже не один. И сразу же ушел. Как я после узнал, к тебе. И я почуял – это не к добру, послал к тебе гонца, чтобы упредить тебя… Да, видно, не успел гонец! Или сказал не те слова. И теперь вот чем все это обернулось!

И тут он указал по сторонам, на убитых. Так что теперь, по нему, получалось, что это не он, а отец виноват. Ну, или Ходота, посол. Или опять отец, потому что неправильно слушал Ходоту. Гадко стало отцу, очень гадко! И если бы на этом все закончилось, так нет! Дядя, язык раздвоенный, опять заговорил:

– А брат мой, князь Борис… Ты же знаешь, Брячислав, как это было! Но я опять скажу. Борис был тогда в Степи, его отец послал на печенегов. И вдруг гонец к нему, и говорит: «Отец твой умер!» Опечалился Борис, повернул дружину и пошел на Киев. Он быстро шел! И вот, почти уже пришел, как вдруг к нему еще один гонец. И этот уже говорит: «Князь, не ходи на Киев!» Удивился Борис и спросил, почему это так. Гонец сказал: «Там Святополк уже сидит, а вас, братьев своих, в Киев велел не допускать. Ибо иначе, он сказал, вы, сыновья Владимира, зарежете его, как ваш отец его отца зарезал!» Тогда еще сильнее опечалился Борис и сказал так: «Вот только что мы отца потеряли, а теперь как будто нет у нас уже и брата!» А после отпустил гонца, чтобы тот передал Святополку: «Брат, не хочу я барм великокняжеских, владей ими, и Киевом владей! Но, брат, хочу я поклониться гробу отца своего. Открой передо мной ворота! А я за это распущу свою дружину». И, сказав так, Борис крест целовал, дружину распустил, оставил при себе лишь двадцать верных отроков. И ждал, когда опять придет гонец от Святополка с тем, чтобы призвать его в Киев. Но не гонец пришел от Святополка. А были то Пушта, Еловец и Ляшко. И ночь была, брат, затворясь в шатре, читал псалмы Давидовы. И тут они вбежали. И поразили его копьями, увернули в намет, повезли к Святополку. Борис тогда был еще жив, но Святополк велел – и закололи они брата. Вот как все это тогда было. И я на том целую крест!

Сказал – и поцеловал. И улыбнулся. Были у дяди карие глаза, веки припухшие, ресницы редкие, короткие. А губы бабьи, красные. Так в чем же была его сила? Родился он – все думали, не выживет. А он не только выжил, но еще и братьев пережил – и как! Пошел и Святополка одолел, сел в Киеве! А возвратился Святополк, и не один, а вместе с Болеславом, стали они рубить ворота Щербецом – и дядя убежал в варяги, там Ингигерду взял, и Эймунда, и тысячу мечей, вернулся, всех побил, и снова сел в Киеве – на Святополковых костях! А что до Борисовых костей, то он, крест целуя, клянется…

А Эймунд что?! Вот и сказал отец:

– Но Эймунд тоже клялся.

– Кем? – гневно спросил дядя.

– Одином.

– Вот то-то и оно, что Одином, – и тут дядя опять улыбнулся. И тут же спросил: – Ты кому больше веришь: Христу или Одину?

И смотрит на отца, и не моргает. И нет в нем зла – он мягко стелит. Вон скольких нынче постелил – всё поле до самой реки! Отец подумал и сказал:

– Но Один Эймунду – это как нам Христос. Разве мог Эймунд лгать?

– А вот, значит, и мог, – сказал дядя. – Кто мы для варягов? Отступники. Так же, как Степь для нас. Мы степнякам тоже целуем крест, а после убиваем их. И в этом не видим греха. Так и варяги с нами поступают – лгут нам и убивают нас, и это у них в честь. А другого от них и не жди, Брячислав. Другое разве что… Вот разве если б ты, как Эймунд, поклонялся Одину, тогда бы Эймунд… Да!

И замолчал он, долго думал. Потом насмешливо спросил:

– А Глеба тоже я убил? Что про это Эймунд говорил?

Отец молчал. А дядя, распаляясь, продолжал:

– А Святослава Древлянского? Я? Что молчишь? Да потому что отвечать-то нечего! Вот так! Поэтому молчи и помни: Эймунд уйдет, и все они – варяги ненасытные, ромеи, печенеги – они все уйдут, а нам здесь жить. А сколько нас? Ты, я да брат мой Судислав, да еще брат Мстислав. Но нет Мстиславу веры. Ты погоди еще, поднимется Мстислав, попомнишь мое слово. Лжив он, Мстислав, и алчен! А Судислав? Он тоже не опора. Вот одолел бы ты меня, и сразу Судислав – ох, мягок он! – пошел бы при тебе ходить, как он пока при мне. Вот я и говорю, что разве они князья и разве братья? И вот и получается, что только двое нас на всей Руси. И, значит, чтобы не погибла Русь, чтобы сохранилось дедино, надо быть нам с тобой заодин – отринув меч, крест целовать. Так, Брячислав?

Молчал отец…

– Князь! – вдруг послышалось.

Он вздрогнул, резко поднял голову…

И увидел, что это Игнат. Игнат стоял в дверях и тоже смотрел на него.