Когда она въехала в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Хрущев и Булганин, Аллилуева решила, что все кончено… Она вышла, они взяли ее под руки. Лица обоих были заплаканы. «Иди в дом, – сказали они, – там Берия и Маленков тебе все расскажут».
В доме, уже в передней, все было не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда дочери сказали, что у отца был ночью удар и что он без сознания, – она почувствовала даже облегчение, потому что ей показалось, что его уже нет.
Аллилуевой рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, – она может идти туда.
Она слушала, как в тумане, окаменев. Все подробности уже не имели значения. Она чувствовала только одно – что он умрет. В этом она не сомневалась ни минуты, хотя еще не говорила с врачами, – просто она видела, что все вокруг, весь этот дом, все умирает у нее на глазах. И все три дня, проведенные там, она только это одно и видела, и ей было ясно, что иного исхода быть не может.
Стоп, прервемся на минутку. Отметим про себя немаловажное обстоятельство: Светлана Аллилуева авторитетно свидетельствует, что она пробыла в доме умирающего отца три дня. Значит, до 5 марта! (Ну и что? – А.К.).
Идем дальше. В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме), ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти.
Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы еще предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то еще медицинский совет, тоже решавший, как быть. Привезли установку для искусственного дыхания из НИИ, и с ней молодых специалистов, – кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим. Светлана Иосифовна вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача она знает, – где она ее видела? Они кивнули друг другу, но не разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти великое, – это чувствовали все – и вели себя подобающим образом.
Только один человек вел себя почти неприлично – Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти эти – честолюбие, жестокость, хитрость, жажда власти… Он так старался в этот ответственный момент как бы не перехитрить, и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного, – отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть «самым верным, самым преданным» – каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал…
В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил Аллилуеву и распорядился: «Уведите Светлану!» На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто не подумал пошевелиться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: «Хрусталев! Машину!»
«Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, – пишет С. Аллилуева, – воплощение восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца – которого вообще-то трудно было обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что во многом Лаврентий сумел хитро провести отца, посмеиваясь при этом в кулак, – это для пишущей несомненно. И это понимали все «наверху»…
Сейчас все его гадкое нутро перло из него наружу, ему трудно было сдерживаться. Не одна Аллилуева, – многие понимали, что это так. Но его дико боялись и знали, что в тот момент, когда умирает Сталин, ни у кого в России не было в руках большей власти и силы, чем у этого ужасного человека.
Здесь хочется сделать маленькое отступление и воскликнуть: история повторяется! Двадцать девять лет назад такое же можно было сказать о самом Сталине. Он чувствовал себя и был на самом деле полновластным хозяином на похоронах Ленина. Главный соперник – Троцкий уехал на лечение в Сухуми и оттуда прислал телеграмму: когда похороны? В ответ получил разъяснение: надо продолжать лечение, на похороны он все равно не успеет. Похороны Ленина провели на день раньше срока, указанного Сталиным в телеграмме. Неучастие Троцкого в траурных мероприятиях означало потерю им власти и возвышение Сталина. Берия ни на шаг не отходил от смертного одра своего патрона, он умел извлекать уроки из чужих ошибок!
Он был замечательным учеником Сталина. 25 января 1924 года Сталин провел через Президиум ВЦИК решение о сохранении тела Ленина. Генеральный комиссар государственной безопасности по роду своей службы из зарубежных источников знал, что щепетильный вопрос о будущем захоронении Ленина некоторыми членами Политбюро обсуждался задолго до кончины вождя, осенью 1923 года. О том, что в случае кончины Ленина его следует захоронить на особый манер, первым сказал Калинин. Сталин тут же ухватился за эту мысль и стал ее яростно поддерживать. Троцкий, Бухарин, Каменев выступали против сохранения тела вождя после его смерти. Сталин, Калинин и другие – за.
Сталин победил, несмотря на сопротивление Крупской. Западная религиоведческая литература всколыхнулась: это было невиданное и неслыханное решение. Если бы к тому времени духовенство страны не было бы организационно разгромлено, если бы престиж прежних конфессий не упал, то такой шаг Сталина не нашел бы ни поддержки, ни оправдания. Кто-кто, а Берия понимал: закладка мавзолея была одновременно и первым шагом в сторону культа Сталина. А чтобы культ был воспринят как естественное продолжение обожествления Ленина. Сталин соединил себя с Лениным как с учителем, показав себя продолжателем его дела.
Забегая немного вперед, отметим, что Берия тоже пошел по стопам своего учителя. Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР Лаврентий Павлович Берия, как и в свое время, Сталин, провел через ЦК и Совмин постановление о сооружении Пантеона – памятника вечной славы великих людей Советской страны. Пантеон воздвигался в целях увековечения памяти великих вождей: Владимира Ильича Ленина и Иосифа Виссарионовича Сталина, а также выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных на Красной площади у Кремлевской стены. По окончании сооружения Пантеона предполагалось перенести в него саркофаг с телом В. И. Ленина и саркофаг с телом И. В. Сталина и открыть доступ в Пантеон для широких масс трудящихся».
Далее следует отступление, связанное с историей проектирования Пантеона, процедурами рассмотрения и утверждения проекта, который так и не был реализован. А. Твардовский как-то упомянул в своем рабочем блокноте о том, что Пантеон «как будто канул в забвение среди насущных дел».
Затем автор возвращается к воспоминаниям С. Аллилуевой о последних часах жизни своего отца.
«Инсульт был сильный, речь потеряна, правая половина тела парализована – те же признаки, о которых писал Хрущев. Совпадает и то, что он несколько раз открывал глаза – взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, старались уловить слова или хотя бы желание в глазах. Дочь сидела возле отца, держала его за руку, он смотрел на нее, – вряд ли он видел. Светлана поцеловала его и поцеловала руку, – больше ей уже ничего не оставалось.
