Тем не менее, прошлое Глории вызывало у меня большое любопытство. Как могла такая молодая, красивая и богатая особа выйти замуж за мужчину, разменявшего седьмой десяток? Первая моя встреча со Стоковским, честно гово¬ря, не привела к разгадке тайны. Я отправился к нему домой на Парк-авеню для совместной подготовки к концерту. В назначенный час н позвонил в дверной звонок, и мне открыла ка¬кая-то престарелая дама в халате, с платком на голове. Я объяснил; “Меня ожидает маэстро Сто-ковский. Я - Марио Дель Монако”. Престаре¬лая дама недоуменно поглядела на меня и отве¬тила: “Да ведь маэстро Стоковский — это я!”
После этого анекдотического случая я доста¬точно хорошо познакомился со Стоковским и стал понимать Глорию. Наполовину поляк, напо¬ловину ирландец, этот человек обладал каким-то магнетизмом. Совершенно седые густые волосы, неизменное радушие и непреклонная твердость. Его повадки в жизни были такими же, как и за дирижерским пулы ом. Высокого роста, поджа¬рый, волевой, он дирижировал, заражая всех своим энтузиазмом. К тому же заключал в себе выдающуюся энергию. В семидесятилетнем воз¬расте Леопольд Стоковский походил на мальчика жестами, взглядом и силой духа в отношении к жизни. Словом, был, несомненно, великой лич-ностью. Разумеется, когда не обвязывал голову платком.
На несколько лет я потерял из виду Марию Каллас. Но, читая газеты, можно было следить за личными и светскими перипетия¬ми ее жизни - от самого начала брака с Онассисом вплоть до его завершения. Раз, в 1970 году, когда я оказался проездом в Риме, наши общие друзья сообщили мне, что там находилась и Мария. Оста¬новившись в “Гранд-Отеле”, она готовилась к премьере фильма “Медея”, поставленного Пье¬ром Паоло Пазолини.
Прошли годы, но Мария не утратила своей ироничности. По-прежнему готовая царапнуть, даже без всякого желания причинить боль. Сняв телефонную трубку, она сразу же спросила: “Ну, Марио, ты все такой же красавец?” - у нее было веселое настроение. Я подыграл. Мы немного по¬шутили о красоте артистов на сцене и в жизни. 5 конце разговора Мария пригласила меня на просмотр фильма, назначив встречу в “Гранд-Оте¬ле” следующим утром.
Встреча оказалась очень искренней. Сменяли друг друга воспоминания, а вместе с ними и чувства, и грусть. Несмотря на свое поведение, Мария нуждалась в человеческой теплоте. Мы с волнением вспомнили прошлое, затем перешли на будущее. Она переживала весьма сложный период, будучи на излете как певица, но по-преж¬нему оставалась известной на весь мир личностью.
Не веря особенно в кино, она питала огромное восхищение Пазолини, однако знала, что участие в его “Медее” явилось длп нее лишь экскурсией в чужое искусство. По сути дела, Мария была большой театральной актрисой и великой опер¬ной певицей нашего века.
Ей предложили вокальную кафедру в одном знаменитом американском институте. Она спро¬сила мое мнение об этом. Я ответил, что ей и без меня все известно. Видеть себя обучающей юных певцов руладам на родине, которая всегда явля¬лась для нее отчасти мачехой, Марии представля¬лось невыносимым. Она всегда была великой звездой и таковой должна была остаться. Мария должна была жить в центре событий.
Разве только… Помню, я осторожно спросил ее, не считает ли она возможным возвратиться в Сирмионе, напомнил о Менегини, рассказал, что бывший муж только ею и бредит. Я частенько встречался с ним на курортах. Менегини был уди¬вительный и трогательный человек. В своем воз¬расте, невзирая на пережитые разочарования, он любил Марию любовью юноши, чувствовал себя ее тенью и был счастлив находиться в ореоле ее сияния. Он превратил виллу на озере Гарда в алтарь с принадлежавшими ей предметами. Я как-то навестил его там, и он чуть ли не силой заставил меня осмотреть их все один за другим.
Но Марию вовсе не интересовала эта часть ее прошлого, а в будущем ей совсем не улыбалось стать всего лишь богатой синьорой на севере Италии.
Она сказала: “О возвращении не может быть и речи”.
Я попробовал возразить. “Мария, дорогая, - сказал я, — мне довелось быть свидетелем пер¬вых дней вашей любви в Вероне и Риме в начале пятидесятых годов. Я до сих пор вспоминаю Баттисту, который в слезах прощался с тобой, ког¬да мы уезжали в Южную Америку. Ты ведь лю¬била этого человека”.
“Вполне может быть, — согласилась она. — Однако обстоятельства меняются, и вместе с обстоятельствами меняются чувства. Мы не мо¬жем быть прежними. Кто бы мог подумать тогда, что я стану Марией Калпас?”
Этими словами и закончилась наша встреча. Время пропускает через себя лишь подлинные чувства. Теперь, столько лет спустя, всякие ссоры, соперничество, мелкие распри на сцене ушли куда-то в темные углы памяти. Обе мы бы¬ли звездами и отчаянно цеплялись за эту нашу роль. Теперь же, должен признаться, мне очень и очень не хватает этой необычайной женщины. Порой случится услышать что-нибудь в ее исполне¬нии, и комок подступает к горлу. Я вновь вижу нас обоих молодыми, блестящими, горячими и настойчивыми. И с гордостью вспоминаю, что я был первым излюбленным партнером Марии и даже в какой-то степени помог ей подняться до сказочных высот.
В последние годы своей карьеры я наблюдал эволюцию а может быть, упадок?-
оперного искусства. Певцы понемногу отходи¬ли на второй план, зато главными героями без¬застенчиво становились режиссеры и оркестровые дирижеры. Повсюду заговорили о “Богеме” Дзеф¬фирелли, “Травиате” Висконти, “Трубадуре” фон Караяна, а ведь во времена Шаляпина никому и в голову бы не пришло даже заикнуться о “Борисе Годунове” Станиславского или Санина.
Неужели с появлением технических средств, которые сегодня позволяют режиссеру дости¬гать особых ошеломляющих эффектов, начался закат великих имен бельканто? Конечно, отсут¬ствие электричества в XIX веке делало весьма приблизительным освещение сцены, тогда как се¬годня режиссеры, в том числе пришедшие из кино, обретают в опере пространство для своих изысканий. Художники получили доступ к син¬тетическим материалам, покончив с рабской зависимостью от картона. Но синтетические ма¬териалы, позволив раскрыться режиссеру и ху¬дожнику, ограничили возможности певца, пог¬лощая голос и скрадывая столь выигрышный эф¬фект, каким является звуковая реверберация. Недавно стали применять стеклопластик, однако он ненамного улучшил положение. Кроме того, над певцами учинили какую-то актерскую рево¬люцию. Жесты теперь должны быть менее “мело¬драматическими”, грим — не столь тяжелым, и вообще актерская игра одержала верх над соб¬ственно оперой. Не случайно поэтому Мария Кал-лас получила столь громкую славу в наше время. Достоинства сопрано у нее объединялись с досто¬инствами крупной драматической актрисы.
Лично мне довелось пережить несколько за¬мечательных и даже в чем-то гротесковых эпи-
зодов, связанных с этими изменениями. Особен¬но хочется упомянуть о следующем. Дело проис¬ходило в 1955 году на веронской Арене, где Роберто Росселлини ставил “Отелло”. Этот пример можно даже назвать образцовым. Росселлини не проявлял ни малейшего интереса к певцам, и вся его режиссура ориентировалась на световые эф¬фекты и передвижения масс. Присутствовавшая на репетициях его тогдашняя жена Ингрид Берг-ман посоветовала мужу упрятать подальше хо¬ристов как “дурной антизстетический элемент”.
Росселлини четырежды вызывал меня на ре¬петиции, чтобы ставить со мной мизансцены, и четырежды не являлся сам, однако его замысел постановки общих планов был грандиозен. Он задумал сделать более реалистичным и более драматичным ураган в первом акте с помощью искусственного тумана, в котором легко будет создать игру света. Здесь и проявилась его огра¬ниченность режиссера, который совершенно не разбирается в проблемах оперы. Если бы он все-таки встретился со мной и мы обговорили все мизансцены и мои выходы, можно было бы впол¬не избежать имевших место досадных послед¬ствий.
По замыслу Росселлини, Отелло должен был выйти и спеть знаменитую арию “Честь и слава! Мы флот врагов разбили в бою морском”, оку¬танный густым облаком дыма. Добиваясь имита¬ции урагана, режиссер распорядился поджечь в огромном металлическом ящике серу, пиротех¬нический порох и смоленый канат. Сцена, надо отдать должное, выглядела в высшей степени эф¬фектно, но годилась скорее для кинопленки, нежели для оперы. Что же произошло в действительности? Повалил густой, едкий дым, еще бо¬лее невыносимый оттого, что его гнали и кружи¬ли несколько вентиляторов. Дым был направлен как раз в сторону корабля, на котором мне пред¬стояло появиться.
