Впрочем, дом - не то слово. При виде его мать пришла в полный ужас. Какой-то вымазан¬ный белой известкой куб с крышей из глины и коровьего навоза. Никакого электричества, разу¬меется, не было и в помине (Африка, 1925год), и при свете керосиновой лампы мы разглядели на полу - на утрамбованном земляном полу - мил-лионы огромных рыжих тараканов, бросившихся врассыпную лишь в тот момент, когда на ту же территорию выползла откуда-то тройка хороших скорпионов. В комнате находилось несколько раскладушек, умывальник, ведро для воды, кол¬ченогий стол и несколько стульев. Чтобы окон¬чательно не впасть в отчаяние, нашей маме приш¬лось собрать все свое мужество, накопленное за время войны. Она только и сказала: “Этторе, ку¬да ты нас привез?” И у отца не нашлось ни одной из его красивых убедительных фраз.
В те времена Африка была настоящей Афри¬кой. Шла война с восставшими бедуинами, отря¬ды хозяйничали в окрестностях, но долгой дневной порой все, казалось, вымирало под беспощад¬ным солнцем. Мы столовались в Военном клубе, единственном сооружении европейского типа в Мизурате, представлявшем собой кирпичный дом с баром и рестораном, где арабский маль¬чишка, дергая за веревку, колыхал подвешен¬ную к потолку широкую простыню. И если вен¬тилятор был столь примитивным, то пища состоя¬ла в основном из очень вкусных и больших вер¬блюжьих котлет. Что до развлечений, то мы из-редка ходили за несколько километров на пляж, но там негде было укрыться от того же солнца. Офицеры гарнизона развлекались охотой, но тро¬феи были небогатые: лисы, куропатки, а иной раз шакалы или дикие собаки. Арабы же прово¬дили целые часы напролет за приготовлением чая. Сидя на корточках на циновке или ковре, они ставили на огонь эмалированные чайники, где вместе с водой кипятились искрошенные в ладонях листья чан. Получившийся отвар они переливали в небольшие стаканы и, чуть-чуть от-хлебнув, выливали остальное обратно в чайник, который не переставая кипел. В результате полу¬чалась почти черная жидкость, куда добавлялись листья мяты или арахиса.
Сидение в гарнизоне, практически окружен¬ном повстанцами, да еще с двумя маленькими детьми, приносило мало радости. И при первом же визите в поселок губернатора колонии, “квадрумвира” Де Боно, моя мать, невзирая на проте¬сты отца, все ему открыто высказала. Здешние места не были приспособлены для жизни циви-лизованных европейцев, и губернатор с этим согласился. На шестом месяце нашей жизни в Африке мы вернулись в Триполи.
Обратный путь тоже напоминал приключение. Мы выехали затемно, чтобы избежать жары, но не проделали и двухсот километров, как успевшее подняться солнце до предела накалило все вок¬руг. Для начала лопнули шины у автомобиля, од¬на за другой, все четыре. Мы набили их соломой и продолжали кое-как двигаться. Тем не менее вскоре пришлось окончательно остановиться, так как в моторе расплавились бронзовые втулки. Дальше мы пешком брели по песчаной дороге, бросив машину с багажом посреди пустыни. Пос¬ле двух часов кошмарного пути мы добрались до небольшого, очень хорошо укрепленного фор¬та Каскарабулли. На счастье, все обошлось без нежелательных встреч. Видимо, жара была невы¬носима и для повстанцев. В Каскарабулли мы с братом свалились как подкошенные и спали несколько часов подряд, пока из Триполи не при¬был большой лимузин с эскортом из двух “дабтыя” — местных полицейских.
Дальше мы ехали в этом лимузине, воору¬женные “дабтын” стояли на широких поднож-ках. 8 Каскарабулли за нас немало беспокои¬лись, памятуя о бедуинах, неистовствовавших в окрестностях. Но, к счастью, за время всей этой невероятной поездки нам так и не повстречался ни один феллах. От Триполи нас отделяло всего пятьдесят километров, но путь занял несколько часов, и машина прибыла туда глубокой ночью. Мы в полном смысле слова возвращались к жиз¬ни. Ведь в течение долгих месяцев приходилось перед сном увлажнять простыни или самим оку¬наться в бочку с водой. А тут, наконец, постель и ванна. Отель “Мирамаре” казался миражем, при¬чем, видимо, не только нам, но и всем таким же, как мы, путникам, возвращавшимся из негосте¬приимной пустыни. Несколько дней спустя нам предоставили небольшой дом в Шара-эль-Сейди, квартале, где уже обитали итальянцы.
В ту пору Триполи был красивым колони¬альным городом. Набережная с самыми больши¬ми и главными зданиями города, а также опер¬ный театр являли особое зрелище. Им не усту¬пали и замок, и пальмы, и старая пушка, залп которой гремел ровно в полдень, В этом городе сходились Восток с Западом. Из года в год уве¬личивалось число живущих здесь итальянцев, в то время как арабы - во всяком случае, бед¬нейшие их слои — оттеснялись в темные закоул¬ки. К слову, о контрастах: мне вспоминаются празднества и балы, которые устраивались в Воен¬ном клубе или в отеле “Мирамаре”, - и тут же поблизости распухшие, залепленные мухами гла¬за больных трахомой нищих. Помню также при¬ем, устроенный Гассун-пашой в саду собственной виллы по случаю замужества дочери.
Гассун-паша, именитый арабский гражданин, был на дружеской ноге с колониальными влас¬тями. Роскошное восточное празднество проис¬ходило ночью. Пылали факелы, звучали монотон¬ное пение и музыка. А на улице, прильнув к огра¬де, стояли местные ребятишки и тянули сквозь изгородь руки, выпрашивая объедки. Мы, италь¬янские дети, тихонько пытались подкинуть им пе¬ченье или кусок баранины. Но это удавалось не всегда. Слуги Гассун-паши, в длинных до пят бур¬нусах и красно-белых фесках, босые, шныряли вдоль забора, размахивая палками. “Ялла, ялла, барра фисса, шаар мута!” — выкрикивали они за¬гадочные слова и швыряли пригоршнями песок прямо в несчастные, и без того изуродованные трахомой глаза.
Все же, несмотря на подобные сцены, Трипо¬ли был “прекрасной страной любви”, производя¬щей сильное впечатление. Время от времени появ¬лялся, например, “эль буссадия” - местный кол¬дун, живший в пустыне и отгонявший от людей злых духов. Экзотическое подобие неаполитан¬ского попрошайки. Ходил он пританцовывая, подпрыгивая и колотил в свой бубен дубинкой с обезьяньим черепом. Дети относились к нему со смесью страха и обожания. На поясе у него бол¬тались бараньи кости, а на шее ожерелье из ша¬кальих зубов. Лодыжки были укутаны разноцвет¬ными перьями, к коленям привязаны ракушки, а на голове красовалась целая диадема из перьев. За ним всегда неотступно следовал хвост ребятишек. Но если кто-нибудь из них позволял себе чрезмер-ную фамильярность с колдуном, то “эльбуссадия” с угрозой показывал обидчику обезьяний череп. Встречались и марабуты, которые жили от¬шельниками в слепленных из глины хижинах ку¬бической формы, еле различимых из города на горизонте пустыни. Как-то раз захворал мой бра¬тишка, и никому из итальянских врачей не уда¬валось вылечить его. Заболевание было доста¬точно легким, и скорее из любопытства, нежели по иным соображениям я попросил нашего араб¬ского служителя проводить меня к какому-ни¬будь марабуту. Святой восседал на циновке око¬ло кувшина с холодной водой, погрузившись в медитацию. Он велел нам сесть на две низенькие скамейки и тремя пальцами начертил какие-то знаки на песке в большой сковороде без ручки. Произнеся какое-то заклинание, он заявил: “Ступайте с миром, мальчик поправится”. Уму непостижимо, но, когда мы вернулись домой, Марчелло оказался совершенно здоровым.
В середине двадцатых годов Триполи олице¬творял собой скачок назад во времени, будучи тем не менее вполне сносным городом. Итальян¬цы, арабы, греки, евреи и мальтийцы спокойно сосуществовали здесь.
Моим лучшим другом был греческий мальчик, любивший довольно жестоко подшучивать над окружающими. Еще я дружил с одним учеником гимназии, итальянцем из Тоска¬ны. Мы носились на велосипедах, и это был прек¬расный способ производить впечатление на дево¬чек, особенно одну, с которой я встречался. Вме¬сте с ней мы ходили в кино “Альгамбра”, мои школьные товарищи царапали на стенах: “Марио любит Витторию”. На самом деле меня интересо¬вала вовсе не она. Мои вожделенные помыслы подростка были обращены на ее мать, прелестную неаполитанку лет тридцати.
