Были там и неприятные типы, например фельдфебель. Однажды ему не понравилось, как я что-то спел в гараже, и он заявил с ненавистью: “Тебе только по сортирам выть, гаденыш! Услы¬шу еще раз твои, вопли — посажу на гауптвахту!” Но были и приятные люди. Едва я вышел из дежурки фельдфебеля, как меня хлопнули по плечу. Оказалось, это капитан, большой люби¬тель оперы, который сказал: “Мой милый те¬нор, я вижу, ты невесел. А ну-ка, зайди ко мне да спой что-нибудь”.
1939 год, Марио третий слева
Я мгновенно сообразил, в чем дело. Каби¬нет капитана сообщался с дежуркой фельдфебеля. И я что было голоса запел “Прощай, мирный мой приют” из “Баттерфляй”. В следующую секунду в комнату, словно фурия из катапульты, вор¬вался фельдфебель, готовый растерзать меня. Но, увидев капитана, с восторгом слушавшего мое пение, окаменел. Не удостоив его даже взгля¬дом, капитан промолвил: “Как прекрасно!” До сих пор помню бессильную злобу моего нена¬вистника и кислую гримасу на его физиономии, когда он был вынужден кивнуть в знак согласия.
На концерте, посвященном армейскому празднику “День шофера”, мне пришлось по просьбе полковника Нинки исполнить “Гимн шоферов”. Потом солдаты шумно требовали оперных арий одну за другой, и результатом стал триумф. Отныне я был самым популярным солдатом во всей авточасти, а несколько дней спустя сделался самым популярным капралом.
В те времена люди довольствовались малым. Всего-то сорок лет назад, а уже - давняя эпоха. Нищие тоже радовались крохам. Помню их толпу за оградой казармы в обеденное время. Они про¬тягивали свои грязные рваные шляпы, прося, что¬бы им бросили туда хлеба или огрызок еще че¬го-нибудь. Потом с остервенением дрались за брошенный кусок пищи.
Сегодня подобные сцены показались бы, по¬жалуй, атрибутом третьего мира. Но мы находи¬лись в Милане, и в Европе уже началась мировая война. Однажды я решился подать кусок мяса одному хромому, который всегда последним добирался до пищи и успевал подобрать лишь какой-нибудь сухарь. Но мне не удалось попасть точно в его шляпу, и кусок мяса упал на землю. Тогда хромой бросился на землю вслед за мясом и, схватив кусок, целиком, не очищая от грязи, запихнул его в рот. До выхода на экраны кино¬фильма “Чудо в Милане” оставалось несколько лет, а я уже насмотрелся таких картинок, кото¬рые вполне могли бы лечь в его основу.
Когда срок моей военной службы под¬ходил к концу и я с нетерпением ожидал демоби¬лизации, вся Европа оказалась вдруг вовлеченной в войну. Я только-только под конец зимы 1940 года успел дебютировать в составе разъездной труппы, как пришлось вернуться в свою авточасть. Моей службе суждено было продлиться на солид¬ный срок. А всего я прослужил в армии семь с половиной лет.
Единственным, кто, несмотря на происходя¬щее вокруг, сохранил веру в меня и в мое буду¬щее, был отец. Чтобы развеялись всякие сомне¬ния импресарио разъездной труппы, он из собст¬венного кармана выложил ему для театра “вспо¬моществование” в размере двух тысяч лир, что по тем временам соответствовало приличному жалованью. Однако блестящего турне у нас не вышло. В программе была объявлена “Сельская честь”, а дебютировали мы 20 марта 1940 года в театре города Кальи области Марке. Триумфа не получилось. Но мой отец, неизбывный оптимист, дабы оказать мне моральную поддержку, по¬мог и Рине. В обмен на благотворительную сум¬му, переданную им одной из тех трупп, что вечно сидят без денег, она получила возможность петь Недду в “Паяцах”.
Завоевав некоторый успех, Рина тут же доби¬лась контракта с Театром Пуччини в Милане и стала уговаривать своего импресарио Фа у сто Де Туру устроить мне прослушивание. Но Де Тура держался скептически, мол, знаем мы этих “воен¬ных женихов”. Рина не отступала, уверяя импре¬сарио, что, когда тот послушает меня, ему уже не придется так думать. Она была столь непреклон¬на в стремлении помочь мне, что Дв Тура сдался. Для меня же это значило очень много. Театр Пуч¬чини был в то время как бы испытательной пло¬щадкой для молодежи, и я понял это, когда в день прослушивания увидел длинную очередь претендентов, ожидавших за сценой.
Начало прослушивания не очень-то меня обрадовало. Расстегивая свой воинский формен¬ный воротник, я заметил, что импресарио и дру¬гие члены комиссии болтают друг с другом, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я пеп с мучительным старанием “Горели звезды” из “Тоски”, а они все разговаривали. Тем не ме¬нее путь к отступлению был отрезан. Я начал вто¬рую вещь —”Прощай, мирный мой приют” из “Баттерфляй” - и на словах “Как стыдно, горько мне!” продержал “ля-бемоль” даже больше, чем нужно. По моим расчетам, это не должно было ускользнуть от внимания членов комиссии, но я не мог как следует разглядеть их со сцены. Не переводя дыхания, я вышел на “си-бемоль”, вло¬жив в него всю мощь своего голоса.
Наступила тишина. Мои судьи прекратили разговоры. Один из них, Амедео Поли, он же вла¬делец театра, приблизившись к рампе, смотрел на меня в упор каким-то ужасным и одновременно восторженным взглядом, будто гурман, обнару¬живший лакомство там, где меньше всего этого ожидал. Он не произнес, а почти выкрикнул: “Тот, кто до сих пор не давал тебе петь, — настоя¬щий осел!”
Мне тут же предложили роль Пинкертона в одной из самых любимых публикой опер. Дебют был назначен на 29 декабря 1940 года. Я прекра¬сно владел партией и потому репетировал только один раз с фортепиано. Единственное сомнение высказал дирижер, маэстро Паоло Ло Монако. По его мнению, я недостаточно долго держал зна¬менитое “до” в конце дуэта, отчего впечатление проигрывало. Мы принялись обсуждать это, и маэстро Манрико Де Тура, брата импресарио, ко¬торый бесплатно разучивал со мной партию, вдруг осенило. Он предложил Ло Монако чуть загодя дать fortissimo в оркестре. Таким образом, даже если мне не хватит дыхания и голоса, зритель
ничего не заметит. Это было единственное уязви¬мое место в партии, которую я готовил с чрезвы¬чайной тщательностью и энтузиазмом. Однако на спектакле я ощутил такую электризующую под¬держку со стороны публики, что предложенная Де Турой уловка вовсе не понадобилась. Маэстро Ло Монако, как условились, чуть раньше взял fortissimo, но совершенно неожиданно мой голос прорезался настолько, что перекрыл оркестр. Успех был грандиозным. Один из критиков написал в газете, что п превзошел тенора, кото¬рый пел партию Пинкертона в “Ла Скала”. Осталь¬ные спектакли также закончились триумфом. Меня немедленно ангажировали на ‘Травиату” с американской певицей Эддой Эрколи. Затем пригласили на гастроли в Сицилию. Я исполнял “Сельскую честь” и “Тоску” в палермском театре “Бьондо”, а также “Богему” в Театре Беллини в Катании.
1941-13 & 14 June BOHEMA - Teatro Bellini, Catania, with Di Giulio, De Acutis, Venturini,
cond. V. Marini
Командующий вооруженными силами Сицилии попросил меня выступить перед войска-ми, В качестве награды мне выписали увольни¬тельную на месяц.
Тот месяц был для меня невероятно важным. Я поехал в Венецию, где Рина пела по контракту “Енуфу” в театре “Ла Фениче”, и мы наконец ре¬шили пожениться. Проблемой оставалась суровая непримиримость ее отца. Удастся ли нам как-ни¬будь выйти из положения? Стали прощупывать почву. Один из наших друзей отправился к ка-питану Филиппики на переговоры. Мог ли отец Рины по-прежнему утверждать, что впереди у меня не было определенного будущего? Он и не стал так утверждать. Перед лицом кашей взаим¬ной преданности друг другу в течение четырех долгих лет ожидания колючий капитан растрогался и даже пожелал, чтобы венчание состоялось в частной капелле его виллы.
Июньским днем 1941 года мы приехали на маленькую станцию Ланчениго всем семейством — родители и братья. Высунувшись из вагонного окна, я сразу же разглядел фигурку Рины на фо¬не тревизанской зелени. Оранжевое платье в бе¬лый горошек, вьющиеся волосы с медным отли¬вом, в которых рассыпалось солнце,— это была Рина. Это было счастье.
