IV.
Для горца одна есть награда — Чтоб наш Дагестан вечно жил. Я знаю, не для маскарада Надел ты папаху, Гаджи. Ее ни пред кем не снимавший (В горах это страшный позор), Мне на год в аренду не дашь ли Гаджи, боевой свой задор? А, впрочем, хватило б и часа… Зачем, когда был молодой, Я складывал деньги в сберкассу, Растратив запас золотой Душевного юного пыла, Которого нынче вполне На десять томов бы хватило, И даже на большее мне? Но только годам твоим все же Гаджи, не завидую я, Поскольку гораздо дороже Мне бедная юность моя. Чем дальше она, тем красивей, Хоть было в ней много всего… Но там я спел «Аве Марию» И там отстоял «Ахульго» . И я никогда не забуду Ту жизнь, что пряма, как шоссе, И здание Литинститута — Родное мое медресе . Я тоже объездил полмира, И помнят меня, может быть, Нью-Йорк и вершины Памира, И лондонские дубы. И мне ли завидовать, друг мой, Богатству теперь твоему, Когда дагестанцам всем трудно, Не только ведь мне одному. А был я любимцем удачи И денег, увы, не считал, И лишь на талант свой батрачил, Что даром другим раздавал. Но даже в Верховном Совете, Где я четверть века подряд Сидел, счастья все же не встретил, О чем написал Патимат.
V.
Гаджи, говорят, что в тебе есть талант, Людей выручать из беды. В капкан угодил нынче весь Дагестан, Ему не поможешь ли ты? Еще говорят, что, хоть ты и богат, На это тебе наплевать, И думаешь только о том, чтоб врага Поднявшего меч наказать. Ведь сердце Кавказа терзает давно Безумная стая волков, И чтобы не остановилось оно, Свое не щадить ты готов. Я верю тебе, но не в этом вопрос, Ведь даже герой Прометей Был горцем кавказским и в жертву принес Себя ради блага людей. Но нынче, к несчастью, не те времена, И, глядя на наше житье, Все звезды померкли и даже луна Покинула ложе свое. Опять в королевстве у нас нелады: То ль в Датском, то ль тоже на Д.?.. И пахнет здесь гнилью, и привкус беды, Как воздух незримый, везде. Гаджи, ты — не Гамлет, и я — не Шекспир, Но жутко бывает порой, Что тысячу лет не меняется мир В привычке своей роковой. О, грез мышеловка! О, жизни капкан! О, мутные очи судьбы! Любовь на поминках — и только строка Правдива еще, может быть. Но озеро наших надежд заросло Болотною ряской давно. И эху Кавказа, что вдаль унесло, Вернуться назад не дано. Оно на бесчисленных похоронах, Ему теперь не до меня… И только один всемогущий Аллах Способен все это понять. Но я не приму этих лет круговерть, Хоть стану совсем нестерпим. Эпоха глядит на меня, как медведь, Единственным глазом своим.
VI.
Стою у подножья огромной горы И знаю, что нет перевала… Разрушены царства, исчезли миры, Связь времени в бездне пропала. Стою над рекою, а мост унесен Теченьем ее сумасшедшим. И нет уже больше раскидистых крон Деревьев, где зрели черешни. Все смыто потоком тех мутных времен, Что нам суждены были Богом. Мне жалко, Гаджи, что, как ты, не силен Бороться я с этим потоком. Я как малахольный хожу фольклорист По нашему бедному краю И каждое редкое слово, как лист, В гербарий души подшиваю. Расстроены свадьбы и бед через край, Торговля не клеится в селах. А я все ищу свой потерянный рай В раздумьях итак невеселых. И, словно историк, в архивах любви С упорством фанатика роюсь, Но не раскопать мне уже, черт возьми, Свою легендарную Трою! Я дни молодые на откуп отдал Трем небезобидным порокам: Ту, что без венчания в жены я взял, Как дрянь, оказалась жестока. И пьяному бреду даю я развод — Мне ясное нужно сознанье. И к власти продажной меня не влечет, Я ей отравился заранее. На мой Дагестан я с тоскою гляжу, Он скорчился, как от ожога, До боли знакомого не нахожу, Так много в нем стало чужого. А, может быть, вовсе не прав я, Гаджи, И мы еще в самом начале? Но прежних лет ржавчину, все же, скажи, На иней зачем обменяли?
VII.
Но если на небе возмездие есть, Гаджи, как должно быть на свете, Скажи, кто посмел, не взирая на честь, Взорвать ту машину в мечети, Где бедный наш муфтий Саид-Магомед Был вместе с родным своим братом?.. Одно утешенье, другого ведь нет, Что всех их настигнет расплата. Глядит на планету вселенское зло Своим немигающим оком. И, может быть, больше тому повезло, Кто раньше предстал перед Богом? Откуда в стране нашей этот разбой, Всеобщее это распутство? Пусть черное солнце зайдет за горой И красное выглянет утром. И чтобы оно с акушинских холмов Затем добралось до гимринских… Земля Шамиля, как твой жребий суров, Но подвига нет ведь без риска! На весь мир кричал я: — О, мой Дагестан!.. Теперь же я нем, словно рыба. Чего же боюсь я?.. А, может, я стар И делать не смею ошибок? А если чужой он? То чей же тогда?.. Крамольные думы опасны. И все же о нем, о родном, как всегда, Тревожусь, Гаджи, ежечасно. Упал черный ящик моих долгих лет На необитаемый остров, И тут же в чащобе пропал его след, Который найти так непросто. А, может, уже отыскали его Пигмеи из нового мира И все разобрали, вплоть до одного Винта, на свои сувениры? И все же, Гаджи, сколь ее не ругай, Но жизнь, как и прежде, прекрасна! Безоблачный даже с ней сравнивай рай, Сравнения будут напрасны. … Смотрю на деревья, с которых беда С пронзительным криком слетает, И память моя о прошедших годах В стихи мои перетекает.
VIII.
Уходит, уходит, уходит Двадцатый прекрасный мой век, Которому был я угоден За то, что живой человек. Но есть одна старая рана, Что ноет в груди до сих пор — Когда-нибудь, поздно иль рано, Ко мне постучит кредитор. Как гостя, вперед пропуская, Я вздрогну, на трубный тот глас, В котором тотчас же узнаю Тебя, беспокойный Кавказ. И вечный должник твой заклятый — Руками я лишь разведу, Ведь нет ни сокровищ, ни злата, Ни дерева в этом саду. Одно только бренное тело, Что тает, как будто свеча, Да родина, что не посмела Отбросить топор палача. Одно есть богатство на свете — Мой ящик пропавший, его Средь рукописей пыльных этих Ищу я упорней всего. В его расшифровке короткой Три слога звенящих, как сталь. И мне не нужна тренировка, Чтоб произнести: Да — гес — тан!.. И я, не имеющий сына, Как песню, как выдох души, Его сокровенную силу Тебе завещаю, Гаджи. Моторы взревут и, как летчик, Рвану я кольцо за шнурок… Уже превращается в точку Мой третий, последний мой срок. Чудак человек
Жил мальчик не с пальчик у белых вершин, А просто в ауле жил мальчик один. Салимом он звался, Грустил и смеялся Тот маленький мальчик у белых вершин.
Не худеньким был он, а круглым, как блин, И руки держал, словно ручки кувшин, И бегать вприпрыжку, Похожий на пышку, Ленился тот мальчик у белых вершин.
Давно он открытие сделал одно, Что сны поутру заменяют кино. – Глянь, солнце высоко, Вставай, лежебока! – Кричала сорока, влетая в окно.
Порою он солнышко путал с огнем И звезды на небе считал даже днем. Подучивал телку Мычать без умолку. «Чудак человек», – говорили о нем.
А время несло облака в синеве, Шумело в зеленой и рыжей листве И каждую зиму Являлось к Салиму, Чтоб шапку сменить на его голове.
Средь белого дня, что папаха нова, Могла б разглядеть и слепая сова, Папаха сменялась, Но все ж оставалась Такой же, как прежде, его голова.
Однажды, лишь день засучил рукава, Салима отправила мать по дрова: – Смотри, чтобы ноги Не спали в дороге! Тогда ты вернешься часа через два!
Но вот уже гаснет над гребнями гор Закатного солнца багровый костер. И ждет на пороге Мать сына в тревоге, Салим не вернулся домой до сих пор!
– Ах, мальчик не с пальчик, куда ты исчез? – Разыскивать сына мать кинулась в лес. Забывший дорогу, Быть может, в берлогу Он вместе с дровами к медведю залез?
Вдруг видит: «Что это? Во гневе никак Над собственной тенью сын поднял кулак?» – Во всем безусловно Одна ты виновна! Зря слушал советы твои, как дурак!
– Вай, сын мой, где ты пропадаешь весь день, За что на свою нападаешь ты тень? Скажи мне на милость. В чем тень провинилась? – И, громко вздохнув, мать присела на пень.
– Дойдя до опушки, кто думать бы мог, Увидел иголку я около ног. Решил я иголку Упрятать в кошелку, А тень подсказала: ты спрячь ее в стог!
