Я одета, сыта, но лишь вспомню как дочь И тебя, и отца с его горем немалым, Я тайком ото всех плачу целую ночь Под казенным своим одеялом.

Мне писала Файзу, что с отъездом моим Заросла наша крыша травой, как бедою. Что над нашей трубой не колышется дым И не ходишь ты, мать, за водою.

Свет, как прежде, не льется у вас из окна, Нашу саклю покинула радость былая. Днем и ночью стоит на дворе тишина, И не слышно собачьего лая.

Говорят, что женился Осман на Супе, Что колотит ее и живет она, мучась. А когда-то была (иль не страшно тебе?) Предназначена мне эта участь.

Как мне грустно и больно, хоть криком кричи! Дождь увижу — в слезах предо мною ты снова. А раскаты прибоя услышу в ночи — Гнев отца вспоминаю седого.

Когда из дому письма к подругам моим В общежитье приходят — о, если б ты знала, Как в душе я завидую, бедная, им! Хоть словечко бы ты написала.

Холода наступили в столице у нас, С моря тучи летят, мое сердце пугая: Есть ли на зиму дров в нашем доме запас? И здорова ли ты, дорогая?

Пусть письмо от тебя привезут хоть в арбе, Поклонюсь прямо в ноги я почте районной. Обращаюсь с единственной просьбой к тебе: Напиши от семьи отлученной.

Умоляю об этом еще и еще. Лед обиды растает пускай до кусочка. Обнимает, целует тебя горячо Асият — непослушная дочка…»

*

Полсуток уходит на то, чтоб, Поставив свой штемпель-клеймо, Махачкалинская почта В район отослала письмо.

А писем написано много. И радости в них, и печаль. Машина идет, а дорога Петляет, как будто спираль.

Чем выше, тем круче отроги Суровых, как крепости, гор. На всех поворотах дороги Сигналить обязан шофер.

Покрыл сединою морозец Поблекшие склоны вдали. В ворота стучит письмоносец — Ни звука из дома Али.

«Здесь раньше встречали с почетом!» Вновь стукнул раз десять подряд. Тут голос послышался: «Кто там?» «Письмо получай, Хадижат!»

*

Куда от тревог тебе деться? Стуча с незапамятных дней, О материнское сердце, Других ты слабей и сильней!

Смелее других и пугливей, То мягче, чем воск, то алмаз. Всех прочих сердец терпеливей И беспокойней в сто раз.

От радости ты молодеешь, Печаль тебя ранит, как нож. До смерти любить ты умеешь, До смерти надеждой живешь.

О материнское сердце, Не помнишь ты зла, говорят. Куда от судьбы своей деться В ауле могла Хадижат?

Любя, она дочку растила, Не смея ее баловать. Порой для науки бранила, Как всякая строгая мать.

А если, бывало, невольно В сердцах она дочь ущипнет, То лишь для острастки, не больно: Мол, будешь умней наперед.

Боялась и мужа, и бога, Адаты внушали ей страх. За это судить ее строго Решится ль рожденный в горах?

Была б ее воля, едва ли Прислал бы к ним сватов Осман, Али это знал, но не знали Об этом в домах аульчан.

Но страх обуял ее все же, Когда против воли отца И против адата — о, боже! — Пошла ее дочь до конца.

Понятно, что было недолго Али разразиться грозой. Мол, нитка идет за иголкой, Козленок бежит за козой. «Не ты ль баловством распроклятым Испортила дочь?» — он басил И пальцем большим, крючковатым При этом свирепо грозил.

Попробуй надеждой согреться, Коль в печке дрова не горят! И вновь материнское сердце Сжималось в груди Хадижат.

К ней думы всю ночь до рассвета Одни лишь тревожные шли: «О дочь своевольная, где ты? Смягчи свою душу, Али!»

*

Когда ей Курбан-письмоносец От дочери подал письмо, Казалось, луч солнца сквозь осень Проник прямо в сердце само.

И нетерпеливо хозяйка Сказала, тепла не тая: «Прошу, бисмаллах, прочитай-ка, Что пишет мне дочка моя.

Открой осторожно, любезный, Гляди, чтоб письмо не порвал…» Очками в оправе железной Свой нос почтальон оседлал.

И весточку, строчку за строчкой, Три раза прочел он подряд. «Не чаяла встретиться с дочкой», - Сказала ему Хадижат.

Открылась печная тут дверца, Веселый огонь запылал. Запахло и мясом и перцем, Готовился срочно хинкал.

Мальчишка соседский, сноровкой Напомнив лихую стрелу, Казенную с белой головкой Бутылку доставил к столу.

Заметил Курбан не без толка: «Дела подождут. Ничего». И, как на ягненка у волка, Глаза разгорелись его.

За первою стопкой вторая. Спешить за столом не резон. Поел. И, усы вытирая, Сказал «благодарствую» он.

О материнское сердце! Достаточно капли тепла, Чтоб сразу могло ты согреться — Душой Хадижат ожила.

От счастья, теперь уж понятно, Не валится дело из рук. В платок завернув аккуратно, Письмо положила в сундук.

Походкой она молодою, От счастья дыша горячо, Пошла к роднику за водою, Поставив кувшин на плечо.

Бежали мальчишки с урока, Был слышен задиристый смех. Макушку вершины далекой Чалмой повязал уже снег.

От дома родник недалече, Лишь улочку надо пройти. Приветливо люди при встрече Здоровались с нею в пути.

Как будто она уезжала И вот возвратилась назад. Сойдя к роднику, увидала: С кувшином стоит Супойнат.

Изодраны старые туфли, На теле не платье — тряпье. От слез ее веки припухли, Разбита губа у нее.

Она, растерявшись сначала, Угрюмый потупила взгляд И, горько вздохнув, прошептала: «Умнее меня Асият.

Скажу, Хадижат, без обмана, - Я день ото дня все сильней, Как стала женою Османа, Завидую дочке твоей.

Нередко бываю я битой. Кулак его — слиток свинца. Кричать начинаю: «Молчи ты!» Молчу: «Что не блеешь, овца?»

Встаю — еще прячется зорька, Ложусь — аульчане все спят». Супа тут заплакала горько, Склонившись к плечу Хадижат.

А та ее голову нежно Прижала к себе, словно мать. Была Супойнат безутешна, Она причитала опять:

«Все ругань одна да угрозы. На радость наложен запрет. В подушку текут мои слезы, И дела до них ему нет.

Я хуже последней прислуги, Несчастнее всех аульчан…» И тут оглянулась в испуге: Сходил по ступеням Осман.

Усмешкой оскалившись криво, Моментом довольный вполне, Башку задирая спесиво, Он крикнул со злобой жене:

«Одна, оторвавшись от дела, Пошла за огнем, говорят, Да выскочить замуж успела, Пока возвращалась назад!

А та, что сюда посылалась, Быть может, останется тут?» «Иду! Посудачила малость, На пять задержалась минут».

«Ворона, влетевшая в чащу, Всю жизнь провела на суку. С подружкой вполне подходящей Ты здесь разгоняешь тоску.

Привет, Хадижат! Рад поздравить: Худая — спроси у людей — Повсюду идет неспроста ведь Молва о кобыле твоей.

Гордясь поведеньем нестрогим, Кубанку надев, твоя дочь К парням прижимается многим, На танцах кружась что ни ночь.

И дом побелить свой ты, кстати, Без извести сможешь теперь. Вполне на лице ее хватит Для этого пудры, поверь».

И бросил с усмешкою новой, Крутя заострившийся ус: «Легко в институтской столовой К свинине привили ей вкус».

«Осман! — Хадижат обратилась С нескрытым презреньем к нему. - Растут, ты ответь мне на милость, Усы у тебя почему?»

«Мужчина, как ус, — говорится, Вогнать меня трудно в тоску». «Зачем же мужчине тащиться Вослед за женой к роднику?

Черны твои сплетни, как деготь, А сам ты — бочонок пустой. Не смей Асият мою трогать Змеиной своей клеветой!

Не всякий тот муж, кого небо Одарит усищами в срок. Усата и кошка. Тебе бы Папаху сменить на платок».

«Усов ты моих не касайся. До этого я не охоч. Ты лучше сказать постарайся: Засватал не я ль твою дочь?!»

«Своей назовет, как находку, Невесту не тот из парней, Кто первым засватал красотку, А тот, кто женился на ней».

«Вах, чучело дряхлое, ты ли Стоишь предо мной или нет?! Знать, джинны тебя подменили, Что мелешь на старости лет?

Давно ли ты, ветхое тело, Питалось страданьями лишь. Подумай, не очень ли смело Со мною сейчас говоришь?!»

Папаху свою на затылок Он сдвинул, дыша, как гроза. По руслам набухших прожилок Кровь бросилась злобно в глаза.