— Как! Исаченко за полдня выучил Синодала, а вам на Галицкого дают почти день!—слышу я в ответ.

Я спорю, угрожаю развалом спектакля, но наготове стоят концертмейстер и молодой дирижер, которые вступают в разговор.

— Три-четыре часа занятий, и вы будете знать партию назубок, — заявляют они.

— Но ведь я за три часа останусь без голоса, — возмущаюсь я.

Мне отвечают смехом. Нет, не я буду репетировать, а они с Циммерманом. Я же буду время от времени только пробовать.

<Стр. 227>

Учили мы партию следующим образом. То, что не являлось сольными фразами, например квартет из первой картины, было исключено. Мои строчки были переданы хористу, который вечером их, кстати сказать, замешкавшись, так и не успел спеть. Сольные фразы все трое — режиссер, дирижер и концертмейстер — пели по очереди раз пять, а я слушал, не глядя в клавир. Затем я пел в течение часа — частично по клавиру, частично под суфлера. Потом начали все сначала. К двум часам я почти знал партию, и меня отпустили домой.

Но... на всякого мудреца довольно простоты! Ария осталась непроверенной. Я ее пел на четыре, а дирижер пошел на два. А когда на пятом такте мы оба в одну и ту же секунду пришли друг другу на помощь, — я пошел на два, а он на четыре... Остальное сошло благополучно, если не считать того, что в сцене с Ярославной дирижировал, собственно, не дирижер, а я: он подводил аккорд и смиренно ждал, пока я соблаговолю вступить...

Но к этому спектаклю у меня уже был «опыт», я не впервые выручал дирекцию.

Недель за шесть до этого случая, то есть тогда, когда мой сценический стаж измерялся всего лишь двумя месяцами, меня в один из воскресных дней рано утром вызвали в театр. На вечер были назначены «Паяцы», в которых я должен был петь партию Сильвио, незадолго до того уже спетую. Но заболели все исполнители Тонио, и мне предлагалось спеть именно Тонио — на Сильвио «кто-нибудь найдется». Мало ли ходит молодых людей просить дебюта? Однако, кроме «Пролога», я из партии Тонио ничего не знал.

— Сколько раз вы слышали «Паяцев»?—спрашивает Циммерман.

— Раз пятнадцать по крайней мере.

— Значит, вы знаете партию. Сейчас проверим.

— Но почему нельзя переменить спектакль? — Оказывается, потому, что накануне принц Ольденбургский — почетный председатель Попечительства о народной трезвости — заинтересовался «Паяцами» и обещал приехать.

Заменить спектакль — для Циммермана значило быть изгнанным из театра.

К двум часам дня партия Тонио была у меня готова. Но вечером на спектакле разыгрались невероятные события...

<Стр. 228>

Никакого «молодого человека» для партии Сильвио не нашли: по случаю воскресного дня все «молодые люди» оказались за городом. «Паяцы», «как полагалось», шли вместе с «Сельской честью». И вот делается такое распределение: вместо В. И. Обухова, который должен был петь Тонио и Альфио, Альфио поет М. С. Циммерман, Тонио пою я, а Сильвио... тоже я. Однако до самой последней минуты об этом знают все, кроме меня. Мне говорят, что я спою только «Пролог», после чего перехожу на партию Сильвио. Всю же роль Тонио исполнит Циммерман. Конечно, завидовать слушателям не приходится, нетрудно себе представить, как будет хохотать принц Ольденбургский, но иного выхода нет.

С таким голосом, как у Циммермана, вообще что бы то ни было петь невозможно: это прокуренный и охрипший голос бывшего среднего хориста. Но он так лукаво, весело над собой посмеивается, что и я прихожу в хорошее настроение. Одеваясь со мной рядом, Циммерман начинает распеваться. При этом я не могу удержаться от улыбки. Заметив ее, Циммерман говорит:

— Вы наивный человек! Помнишь, Исай? — обращается он к Дворищину, непонятно почему в явном беспокойстве торчащему в уборной артистов. — Ведь я и няню в «Дубровском» как-то пел. Когда вы станете антрепренером, вы тоже будете это делать, можете не сомневаться...

Я надеваю костюм Сильвио и соответственно гримируюсь: черные брови, черный парик, черные усы, румянец — словом, сердцеед. Но «Пролога» в костюме Сильвио ведь не споешь? Баттистини — и тот надевал какой-то плащ и рисовал себе карты на щеках... Подвернувшийся тут же сценариус прыскает со смеху, про себя шепчет: «Вот номер!» — и исчезает.

Не подозревая подвоха, я даю напялить на себя колоссальных размеров бумазейный балахон Таддео и огромный рыжий парик поверх черного. Ловким жестом парикмахер, избегая встретиться со мной глазами, смахивает с меня только что тщательно приклеенные усы.

— Осторожно! — восклицаю я.

— Это мы после «Пролога» подклеим. Момент! — успокаивает Циммерман.

Я пою «Пролог», бисирую и, вполне довольный собой, ухожу за занавес. Навстречу мне попадается сценариус,

<Стр. 229>

проходит на авансцену, что-то объявляет публике, до меня доносятся аплодисменты и выкрик: «Фреголи!»

Фреголи был известный трансформатор, который в целях саморекламирования нередко проезжал по городу на автомобиле, проделывая свои трансформации на виду у публики. Не успеваю я спросить, что произошло и почему в зале возникло это имя, как меня подхватывают и бросают в тележку паяцев. В голове у меня полный хаос, в глазах рябит, но занавес дан, и я на сцене в роли Тонио. Циммерман, еще не снявший костюма Альфио, и Дворищин толкутся возле и умоляющим шепотом уговаривают петь партию Тонио: выхода нет, необходимо выручить. Тем временем Канио дает мне подзатыльник, суфлер громко шепчет: «Ну, погоди же, разбойник!» — я подхватываю реплику и... вхожу в роль.

В перерывах Циммерман говорит мне:

— Ну, голубчик, вы же видите, я совсем без голоса... Ради бога, все идет великолепно.

Действительно, до момента, когда Недда бьет Тонио кнутом, все идет нормально. Но вот я получил удар, и в эту минуту из всех кулис раздается шипение: «Скорей! Уйдите со сцены! Скорее! Ну!»

Я вижу Циммермана, Дворищина, парикмахера, портного... У них до последней степени напряженные лица... Что я наделал? Уж не разорвалась ли на мне хламида? Я убегаю за кулисы.

Мое возбуждение было так велико, что я забыл поинтересоваться, кто же будет петь Сильвио. И только тут, когда на меня набрасываются несколько человек, я начинаю понимать, что происходит. Портной срывает с меня балахон, Циммерман — рыжий парик, Дворищин взбивает примятые волосы черного парика, парикмахер срывает верхние рыжие брови и расправляет черные, в мгновенье ока наклеивает усы, и все вместе подхватывают меня под руки и ставят на стол у забора.

— «Недда», — суфлируют мне из всех кулис.

Я машинально произношу: «Недда», — столбенею от взрыва аплодисментов и нового крика: «Фреголи! Браво, Фреголи!». Но я уже на сцене и пою партию Сильвио... Тут я в своей тарелке. И мне забавно, как исполнительница Недды С. В. Покровская буквально задыхается от смеха. Она отлично знала о готовящемся на меня покушении и, со своей стороны, уверяла, что восьми

<Стр. 230>

тактов для моей трансформации будет совершенно достаточно, особенно, если дирижер их чуть-чуть растянет. Но вид моих выпученных глаз и блеющий с перепугу голос, которым я спел первое слово «Недда!», не могли не вызвать ее почти истерического смеха, особенно после того, как я пропел: «Пустое, я знал, что ничем здесь не рискую!»... Фраза получила символическое значение.

Тем временем спектакль идет своим чередом. В должную минуту я вспоминаю, что Тонио врывается в любовный дуэт Недды и Сильвио с репликой «Будь осторожен, сейчас ты их поймаешь!» Неужели и эту реплику я должен спеть? Одну секунду у меня бегают мурашки по телу, но я быстро овладеваю собой и решаю: будь что будет! В это время из кулисы доносится чей-то голос, напоминающий скрип немазаной телеги. Это Циммерман поет приведенную выше фразу. А под нож Канио во втором акте лег переодетый в костюм Сильвио хорист.

По окончании спектакля моя артистическая уборная наполнилась народом. Даже сердившиеся на меня за твердый оклад «марочники» искренне поздравили меня «с настоящим сценическим крещением». Когда я, вытирая не седьмой, а сто седьмой пот, сказал: «Как хотите, а больше я на такую халтуру не пойду», — молодой дирижер Э. Б. Меттер возмутился.