Затем опять шантанный хор, куплеты в кабаках и, наконец, «Вокальный квартет». В квартет входили: тенор Давыдов, баритон Максаков, известный впоследствии артист оперетты М. Ростовцев и куплетист А. Монахов. Квартет услышал известный артист оперы И. П. Прянишников, тогда антрепренер киевской оперной труппы, и увез Давыдова в Киев. Дальнейшая жизнь Давыдова течет почти по трафарету: пение в хоре, волнующий дебют в партии лакея из «Травиаты», которая состоит из двух слов: «Синьор приехал»,—и экспромт-ная замена лирического премьера в нескольких ответственных партиях.

Давыдов быстро выдвинулся и с конца девяностых годов занял первое положение в оперных театрах Киева, Харькова, Тифлиса. В 1900 году он был приглашен в

<Стр. 211>

Мариинский театр и, спев для дебюта Германа в «Пиковой даме», сразу стал соперником тогдашнего властителя оперных дум Николая Николаевича Фигнера. Скромность и теплота исполнения, абсолютная музыкальность в короткий срок делают Давыдова достойным выступать рядом с Фелией Литвин, И. В. Ершовым, Ф. И. Шаляпиным и другими корифеями.

Прекрасный Ромео и Вертер, Давыдов вызывал восхищение в характерной роли Дурака из «Рогнеды» (А. Н. Серова) и признательность самых требовательных вагнеристов за глубоко продуманное и талантливое исполнение роли Миме в «Зигфриде».

Из-за болезни гланд и рано наступившей глухоты, а также в результате переутомления тяжелым грузом драматического репертуара Давыдов стал ощущать усталость голоса, его увядание и был вынужден сосредоточить свое внимание на концертных выступлениях. И тут он стал усиленно культивировать все виды народных песен — русских и неаполитанских в частности. Русские, печальная задушевная и буйно-залихватская, песни давались ему одинаково. С большим чувством стиля и тактом пел он так называемые жестокие романсы и цыганские песни.

4

Но вернемся к моей пробе у Давыдова.

Аккомпанировала мне жена Александра Михайловича — хорошо известная советской музыкальной общественности Софья Осиповна Давыдова (1875—1958). Сразу же я почувствовал, что передо мной не аккомпаниатор — пусть отличный, — а нечто другое. Нужное слово «ансамблист» подвернулось мне значительно позже, но уже к середине вставной арии Мазепы, с которой я начал, я почувствовал себя не солистом, а участником дуэта. Мягкое туше и благородство исполнения скоро подействовали на меня, укротили мой всегда несдержанный темперамент и присущую мне склонность к форсировке не только голоса, но и всей подачи музыкального материала.

Спев несколько вещей, я покрылся испариной от внутреннего напряжения— до того непривычно было мне сдерживать себя из уважения к партнеру.

<Стр. 212>

А. М. Давыдов обрисовал мне не очень приятную для начинающего безрепертуарного певца «баритоновую ситуацию» в Мариинском театре и посоветовал «начинать карьеру» так, как он начал сам, то есть поступить в такой театр, где молодежь не затирают, а, наоборот, в силу нужды выдвигают. Если не ехать в провинцию, нужно идти в оперную труппу Народного дома. Узнав, что я к тому же не намерен креститься, Давыдов опустился на стул и безнадежно развел руками.

— Нас трое — я, Ростовский и Сибиряков. Нас давно приняли, с нами двор примирился, но больше некрещеных евреев и мусульман не возьмут. Говоря откровенно, вы нужны как воздух. У нас, кроме Иоакима Викторовича (Тартакова), ни одного лирико-драматического баритона нет. Но звонить Направнику — значит только расстроить старика. А впрочем,— добавил он, — посоветуйтесь с нашим дирижером Блуменфельдом.

Связавшись с последним по телефону, Давыдов просил его принять в моей судьбе «самое горячее участие».

У Феликса Михайловича я испытал совсем неизведанное ощущение. Блестящий пианист и дирижер, Блуменфельд с первых же аккордов как бы набросил на меня очень мягкий, но в то же время чрезвычайно тесный хомут. Властная, покоряющая сила ритма, какие-то совсем не фортепьянные, а оркестровые тембры, огромная мужественность удара при на редкость мягком туше и, повторяю, властность и еще раз властность.

Спев шесть арий, я почувствовал усталость, но наслаждение петь с Блуменфельдом было так велико, что я не выказал никаких признаков утомления, а только перешел с арий на романсы.

— Ах, вот,—с чувством удовлетворения произнес Блуменфельд. Он чуть-чуть «приспустил вожжи», я почувствовал некоторую свободу и кое-где стал пользоваться рубато. Он мне не мешал, но при каждой моей вольности подымал на меня глаза.

Когда я кончил петь, Феликс Михайлович медленно переложил слева направо все мои ноты и после паузы сказал:

— Напрасно вы уехали из провинции. Там вам бы дали много работы, а у нас... у нас молодежь маринуют. Но если вы уж приехали, вам прямой смысл поступить в Народный дом.

<Стр. 213>

Присев к столу, он написал лестную рекомендацию, адресовав ее руководителю Товарищества оперных артистов под управлением М. Ф. Кирикова и М. С. Циммермана. Созвонившись с Давыдовым, он предложил мне сходить к нему и заручиться его подписью на той же «бумаге». И все это без малейшей просьбы с моей стороны. Таковы были эти люди!

5

Вечером того же дня я был в Народном доме у М. С. Циммермана. Он меня внимательно выслушал, но заявил, что неизвестно, как сложится сезон после первого мая, сохранится ли товарищество, или будет антреприза. О баритоне, в частности, не может быть и речи: в таковом нет надобности. Никакие просьбы снизойти к человеку, который приехал специально для пробы в столицу, не произвели впечатления.

Обескураженный, я вернулся к Б. со своим горестным рассказом. Выслушав меня, он сказал:

— Я был почти уверен, что именно так и случится. Но вам надо изучать театральную среду, где не всякий сыр катается в масле... Это вам полезно, а вообще-то они кретины, не волнуйтесь, все образуется.

Сняв телефонную трубку, он вызвал Циммермана и сказал ему дословно:

— Это я, Гриша, здравствуйте. У вас недавно был баритончик такой... Из Киева. Что?

Последовала пауза. И затем:

— Вы пижон, Михаил Сергеевич, только могила вас исправит. — Опять пауза. — Вообще, может быть, и не нужно, но он нужен. — Пауза. — Вот это дело. Хорошо, в одиннадцать.

На следующее утро в одиннадцать часов М. С. Циммерман встретил меня, что называется, с распростертыми объятиями.

— Ну что же вы сразу не сказали, что вас Гриша знает? К рекомендательным письмам больших людей мы относимся с недоверием: у них добрые сердца, им неудобно отказывать... А Гриша — это совсем другое дело.

Пока мы с аккомпаниатором раскладывали ноты, до моего слуха донеслось брюзжание дирижера В. Б. Штока.

<Стр. 214>

— Никто их не сеет, а они растут как грибы... Только время напрасно теряем...

Собеседники утвердительно кивали головами. Я уже знал, что в труппе слабые баритоны, что на лето предстоит приглашение баритонов-гастролеров А. М. Брагина, И. В. Тартакова и других, и понимал беспокойство людей, работающих на марках. С экономикой всяких товариществ я был хорошо знаком по прессе. Никакой досады реплики дирижера у меня не вызвали: появление «лишнего рта», сверхштатной единицы не могло быть воспринято с удовольствием.

Однако, как только я спел две арии, тот же Шток подошел ко мне с протянутой рукой и, взяв под локоть, повел в режиссерскую. Через минуту туда же пришел Циммерман и, никого больше не впуская, запер дверь.

В. Б. Шток похвалил меня и спросил, сколько партий я знаю. Узнав, что всего две, он сразу переменил свое отношение. Когда же я сказал, что не хотел бы стать членом товарищества, а настаиваю на твердом окладе, Шток резко повернулся и вышел.

— Этот молодой человек далеко пойдет, — кричал он, стоя у открытой двери. — Мы будем получать тридцать копеек на марку, а ему плати сто пятьдесят рублей в месяц! И это при двух партиях... Или вы его, Михаил Сергеевич, возьмете на свое содержание?