Читатель может сказать, что я себе противоречу. Да, противоречу... И Сибиряков отнюдь не единственный певец, который заставлял многих скептиков склонять выю перед лучшим из известных в музыке инструментов... И не было в то время театра, в котором Сибиряков не находил бы такого же отклика у самых разнообразных по своему интеллекту слушателей...

3

На следующее утро я отправился к Александру Михайловичу Давыдову, к которому у меня тоже было рекомендательное письмо.

А. М. Давыдов жил тогда в квартире, некогда принадлежавшей Антону Григорьевичу Рубинштейну, Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова), № 101. Горничная говорит, что Александру Михайловичу сейчас

<Стр. 203>

будут делать операцию на шее, но все же я должен дать визитную карточку, и она доложит. Без доклада отсылать людей «господа не разрешают». Я передаю карточку и письмо М. Е. Медведева. Вскоре выходит медицинская сестра.

Она заикается, и ее длинное вступление с извинениями наводит на меня грусть. Но финал неожиданно благополучен. Речь идет только о вскрытии фурункула. Хирург уже здесь, и ровно через полтора часа я буду принят. Со страху потерять целый день я тоже заикаюсь, но убедительно доказываю, что могу подождать до завтра...

— В-вы не з-з-знаете Александра Михайловича, — перебивает меня сестра, — ему будет казаться, что вы обиделись, и нам всем попадет. Нет уж, пожалуйста, ровно через полтора часа, не опаздывайте.

Я выхожу на улицу. Тот же мокрый снег, что и вчера, та же промозглая сырость. Куда деться? Извозчик предлагает услуги. Но ехать «домой» и назад — значит быть все полтора часа на сырости. Нет, я лучше зайду в какой-нибудь ресторан пересидеть это время.

Мое внимание привлекает мостик со львами через канал (Малый львиный). Какое прелестное место! Я подымаюсь на мостик и озираюсь. А вдали горбится еще один мостик (Фонарный). Как здесь должно быть красиво в лунный вечер при чистом снеге или летом при солнце, когда деревья одеты листвой. Ба, да тут где-то в двух шагах и Мариинский театр, и консерватория — предмет моих вожделений,— и дом, в котором заседала пушкинская «Зеленая лампа»... На внешний осмотр полутора часов вполне хватает...

Но мимо меня шмыгают городовые, штатских почти не видно. Мной овладевает какой-то страх перед этими «фараонами» в клеенчатых плащах. Не к ним же обращаться с вопросами, как пройти к дому «Зеленой лампы». Да и разговаривать на сырости боязно: все же предстоят пробы, а петербургского климата певцы должны бояться —это хорошо известно.

И все-таки — какая красота! Но какое противное небо, какая мерзкая погода! Мокрый снег валит громадными хлопьями. Я перехожу через Львиный мостик и направляюсь к Фонарному. Читаю по пути названия улиц: Малая Подъяческая, Средняя Подъяческая, Большая... Отчего так много Подъяческих? И забавно, право,

<Стр. 204>

что я потом прожил почти всю свою жизнь именно на Малой Подъяческой улице...

На углу Большой Подъяческой настежь открыта дверь. Из нее валом валит пар. Гляжу на вывеску: «Извощичьий трактир». Вот это-то мне и нужно, здесь можно будет посидеть.

Захожу, не без труда проталкиваюсь между столиками поближе к буфету и подальше от дверей, чтобы не простудиться. Я здесь явно не ко двору со своим коротким пальто-клеш и венским котелком, но мне ставят столик, покрытый относительно чистой скатертью, и я быстро заказываю курицу и бульон.

Из присущего мне любопытства я пригубил бульон, отломил крылышко у курицы. Ничего, вполне съедобно. И за все за это 25 копеек, не считая чаевых.

Через час я делаю крюк, перехожу Харламов мост и попадаю к Давыдову со стороны Театральной площади. Александр Михайлович принимает меня со всем присущим ему добросердечием. Через пять минут я уже чувствую себя у него как дома и без стеснения рассматриваю горку с ценными подарками, венки, груды лент и заполняющие комнату каким-то дурманом корзины свежих цветов.

Александр Михайлович Давыдов (1870—1943) в то время уже страдал от глухоты. Он пел еще хорошо, но его голос уже не отличался прежней свежестью, сказывалась изношенность, которую дает драматический репертуар, полнота мешала дыханию. Я слышал Давыдова неоднократно во время его великопостных гастролей в Киеве, и о нем надлежит поговорить подробно, тем более что среди многих русских и иностранных теноров, которых мне довелось услышать, ему принадлежит место в ряду наиболее выдающихся.

Впервые услышав Давыдова в партии Германа, я после первой же картины понял, в чем его особенность: в драматической партии он выявлял ее лирические черты. И тенор-то он был не драматический — по характеру, по мягкости звука, — даже не меццо-характерный, а именно лирический, но по диапазону и даже по силе звука он не уступал меццо-характерным тенорам, а по драматизму исполнения во многих случаях и сугубо драматическим.

Под «лирическим тенором» следует, мне думается, понимать не тот голос, который способен удовлетворительно

<Стр. 205>

справляться со всеми особенностями технических требований и той суммой нюансов и эффектов, которые диктуются лирическим репертуаром. Только того тенора нужно считать лирическим, который способен впечатляюще передавать слушателю лирические эмоции. Именно эти эмоции, эта лирическая взволнованность сразу же передавались зрительному залу, лишь только Давыдов в первой же картине «Пиковой дамы» произносил: «Когда я след ноги не смею ей целовать» или «И я хочу мою святую тогда обнять»—во второй фразе не столько при первом ее звучании, сколько при повторном. В однообразной, казалось бы, высоте нескольких сольу Давыдова слышался трепет и порыв чистой любви к Лизе. Скорее так должен был чувствовать Ленский, а не Герман.

В этом же плане поразительно звучал первый его речитатив во второй картине. Он так произносил «К вам умирающий взывает», полупортаменто на слоге «ра» было так прочувствованно, что не поверить ему Лиза не могла. Любовь глубокая, наивно-юная, всепоглощающая, тихая и нежная — вот что чувствовалось в каждом звуке. «Ты мне зарю раскрыла счастья» Давыдов пел с таким увлечением, что, казалось, никакого рассказа о картах вовсе не было; графиню же он видел и балладу Томского «о трех картах» слышал как бы во сне... Слушатель живо ощущал, что в этом сердце не страсть клокочет, а любовь поет... И. любовь не бурная, а, если так можно выразиться, любовь лирическая.

Но дальше нарастает трагедия, музыкальная драматургия насыщается уже другими эмоциями, и Ленский начинает превращаться в настоящего Германа. Кое-где прежняя мягкость еще прорывается, но интонации становятся все жестче и решительнее. Отдельные фразы звучат мрачно, в них слышится обреченность: «Какой-то тайной силой»... Когда Давыдов произносил: «Пытливый взор не может оторваться от страшного, но чудного лица», — казалось, что последние слова относятся не к графине, а к Лизе, которую он за спиной графини своим полубезумным взором неожиданно увидел.

Начиная со слов «Если когда-нибудь знали вы чувство любви», перед нами снова Ленский —по юной пылкости, по восторженности, искренности. Так тепло, как Давыдов, этой арии никто на моей памяти не пел. Это

<Стр. 206>

была кульминация любви пылкой, но сдержанной, юношески скромной. И юношеским, может быть, даже мальчишеским бахвальством казался грозный по интонации, но в его устах не страшный окрик: «Старая ведьма, так я же заставлю тебя отвечать!»

Н. Н. Фигнер, например, придавал этой фразе большой накал, и она у него звучала оперно-злодейски. Но не в натуре Германа—Давыдова бранить и пугать старую женщину. Даже пистолет его не казался смертельным оружием. В словах: «Она мертва... а тайны не узнал я!» — звучали слезы. Не слезы трагедийного отчаяния, а слезы глубокой сердечной обиды. Обиды, от которой действительно можно потерять рассудок.

Это место П. И. Чайковский сопроводил ремаркой: «Стоит как вкопанный». Не все соблюдают ремарку, но из тех, кто ее выполнял, никому окаменелость глубокого горя не удавалась так, как Давыдову. Она непосредственно вытекала из каждой интонации, из каждого его вздоха. Давыдов не мог бы применить здесь другую мизансцену, если бы это даже не было подсказано Чайковским: другая мизансцена увела бы от его Германа. В этом Германе не было ничего от сухого немца, а была глубоко страдающая душа. Мягкость Давыдовского голоса, весь его певческий облик и все его актерское нутро заставляли зрителя помнить слова «скорее бы ее увидеть и бросить эту мысль» и «безумец, безумец я», а не «я буду знать три карты». Ибо в течение всего спектакля до сцены у Канавки в ушах звучали его любовные признания, и зритель верил, что он стремится к богатству лишь для того, чтобы вместе с Лизой «бежать от людей». Только совершенно обезумев, он забывал о ней.