Конечно, франки были уже не те, что прежде. Как оказалось, беспечность правителей и несогласованность действий военачальников уже не были более печальной привилегией арабов. Защитники Дамаска были крайне удивлены: возможно ли, чтобы могучая франкская экспедиция, заставлявшая Восток трепетать на протяжении нескольких месяцев, вдруг совершенно распалась за каких-то четыре дня сражения? «Люди думали, что они заготовили коварный план», — говорит Ибн аль-Каланиси. Но ничего подобного. Новое франкское вторжение сошло на нет. «Немецкие франки, — сообщил Ибн аль-Асир, — возвратились в свои страны, находящиеся далеко за Константинополем, и Аллах избавил верующих от этой напасти».
Удивительная победа Унара подняла его престиж и заставила всех забыть о его прошлых компромиссах с захватчиками. Но Муануддин уже доживал свои последние дни. Он умер через год после этого сражения. Однажды, после обильной, как обычно, трапезы, ему стало плохо. Оказалось, что он болен дизентерией. «Это грозная болезнь, — уточняет Ибн аль-Каланиси, — от неё редко излечиваются». После его смерти власть досталась номинальному суверену города Абаку, потомку Тогтекина, молодому человеку шестнадцати лет, не особо одарённому и не способному действовать самостоятельно.
Несомненно, что наибольшую выгоду от сражения у Дамаска получил Нуреддин. В июне 1149 года ему удалось уничтожить армию князя Антиохии Раймона, которого убил собственноручно дядя Саладина Ширкух. Он отрубил ему голову и вручил своему господину, а тот, согласно обычаю, отослал её калифу багдадскому в серебряном ларце. Избавившись таким образом от всякой франкской угрозы в Северной Сирии, сын Зенги освободил себе руки, чтобы с этого момента посвятить все силы осуществлению заветной отцовской мечты — завоеванию Дамаска. В 1140 году город предпочёл пойти на союз с франками, нежели подчиниться грубой власти Зенги. Но теперь положение изменилось. Муануддина больше не было, поведение чужестранцев заставило отшатнуться даже наиболее верных их сторонников и, что самое главное, репутация Нуреддина казалась вовсе не такой, как у его отца. Он не собирался осквернять гордый город Омайядов насилием, а лишь обольстить его.
Войдя во главе своих войск в окружавшие город сады, он отдал предпочтение не подготовке к штурму, а действиям, имевшим целью обретение симпатий населения. «Нуреддин, — повествует Ибн аль-Каланиси, — выказал себя благожелательно по отношению к крестьянам и сделал для них своё присутствие необременительным; повсюду молили Аллаха за его здравие — и в Дамаске, и в подвластных городу местах». Когда, вскоре после его прибытия, проливные дожди положили конец долгой засухе, люди сочти это его заслугой. «Это благодаря ему, говорили они, благодаря его справедливости и его примерному поведению».
Хотя предмет его притязаний был очевиден, правитель Алеппо не пожелал предстать в качестве завоевателя.
Я пришёл сюда не потому, что намерен вести с вами войну или осаждать вас, — писал он в послании к руководству Дамаска. — Меня вынудили так поступить только многочисленные жалобы мусульман, ибо франки лишают крестьян всего их имущества и разлучают их с детьми, и нет никого, кто бы защитил их. Учитывая силу, которую мне дал Аллах, чтобы придти на помощь мусульманам и чтобы объявить войну неверным, учитывая число богатств и людей, которыми я располагаю, мне никак нельзя пренебречь нуждами мусульман и не встать на их защиту. Самое главное то, что мне известны ваша неспособность оборонять ваши владения и то унижение, которое заставило вас просить помощи у франков и отдать им имущество самых бедных ваших подданных, чем вы преступно их обидели. А это не угодно ни Аллаху, ни мусульманам!
Это письмо отражает всю проницательность стратегии нового правителя Алеппо, который выступил в качестве защитника жителей Дамаска, пытаясь, очевидно, поднять их на борьбу против своих господ. Ответ последних, ввиду грубости, мог лишь способствовать сближению горожан с сыном Зенги: «Теперь спор между нами и тобой может решить только сабля. Придут франки и помогут нам защититься». Несмотря на обретённые симпатии населения, Нуреддин предпочёл не вступать в конфронтацию с объединёнными силами Иерусалима и Дамаска и решил уйти на север. Но при этом в мечетях его имя произносилось во время проповедей непосредственно после имён калифа и султана, и в его честь чеканились монеты, что являлось свидетельством преданности и часто использовалось мусульманскими городами для утоления аппетитов завоевателей.
Этот полууспех вдохнул в Нуреддина новые силы. Годом позже он вернулся со своими отрядами в прибрежные районы Дамаска и направил Абаку и другим правителям города новое письмо: «Я не желаю ничего, кроме блага мусульман, джихада против неверных и освобождения узников, которых они удерживают. Если вы встанете на моей стороне с армией Дамаска, если мы поможем друг другу вести джихад, мой обет будет исполнен». Вместо ответа Абак вновь призвал франков, которые явились под предводительством их молодого короля Бодуэна III, сына Фулька, и на несколько дней обосновались в порту Дамаска. Их рыцари даже получили разрешение посещать рынки, что незамедлительно вызвало определённые трения с населением города, которое ещё не забыло о своих сынах, павших три года назад.
Нуреддин продолжал осмотрительно избегать всяких столкновений с коалицией. Он увёл войска от Дамаска и дождался, когда франки уйдут в Иерусалим. Для него это сражение было, прежде всего, политическим. Наилучшим образом используя недовольство горожан, он направлял множество посланий знатным людям и религиозным деятелям Дамаска, клеймя предательство Абака. Он даже наладил контакт со многими военачальниками, которых сильно раздражало открытое сотрудничество с франками. Сын Зенги уже не довольствовался только поддержкой протестных действий, беспокоивших Абака. Речь шла об организации внутри желанного ему города сети заговорщиков, которые могли бы привести Дамаск к капитуляции. Эта деликатная задача была возложена на отца Саладина. В апреле 1153 года в результате искусной организационной работы, Айюб сумел заручиться благожелательным нейтралитетом городской милиции, которой командовал младший брат Ибн аль-Каланиси. Такую же позицию заняли и многие военные чины, что влекло за собой день ото дня всё большую изоляцию Абака. Лишь небольшая кучка эмиров ещё позволяла ему держаться наплаву. Решив избавиться от этих последних непримиримых борцов, Нуреддин велел предоставить правителю Дамаска ложные сведения о заговоре, который замышляет его окружение. Не затрудняя себя проверкой доказательств, Абак поспешил казнить или заключить под стражу большинство своих соратников. С этого момента его изоляция стала окончательной.
Последняя операция состояла в том, что Нуреддин внезапно перекрыл путь всем продовольственным обозам, направлявшимся в Дамаск. Цена одного мешка пшеницы подскочила за день с полудинара до двадцати пяти динаров, и население стало опасаться голода. Агентам правителя Алеппо оставалось только убедить население, что никакого дефицита не было бы, если бы Абак не предпочёл объединиться с франками против своих единоверцев из Алеппо.
18 апреля 1154 года Нуреддин вновь появился у Дамаска со своими войсками. Абак в который раз отправил срочное сообщение Бодуэну. Но король Иерусалима прибыть не успел.
В воскресенье 25 апреля начался последний штурм на востоке города.
На стенах не было никого, — рассказывает хронист Дамаска, — ни солдат, ни горожан, за исключением горстки тюрков, приставленных к охране башни. Один из солдат Нуреддина бросился к стене, наверху которой находилась еврейская женщина, бросившая ему верёвку. Он воспользовался ею, чтобы вскарабкаться наверх, и поднялся на стену никем не замеченный, а за ним последовало несколько его товарищей, которые развернули знамя, установили его на стене и стали кричать: «Я мансур» («О победоносный!»). Армия Дамаска и его население отказались от всякого сопротивления ввиду симпатии, которую они испытывали к Нуреддину, его справедливости и доброй репутации. Один землекоп побежал к Восточным воротам, Баб-Шарки, с своей мотыгой и сбил задвижку. Солдаты проникли внутрь и растеклись по главным улицам, не встречая отпора. Также были открыты для войск и ворота Фомы, Баб-Тума. Наконец в город въехал Нуреддин, сопровождаемый свитой, к большой радости жителей и солдат, которые были до этого одержимы страхом испытать голод и осаду со стороны неверных франков.
